Книга Сталинград - Энтони Бивор

Штрекер по запаху понял, что культя гноится. Он приказал Леббеке покинуть «котел» и лечь в госпиталь. Это приказание было выполнено очень и очень неохотно.

Для тех, кто лишался возможности передвигаться самостоятельно, единственной надеждой все-таки попасть в полевой госпиталь были сани или санитарная машина. Водителей таких автомобилей повсеместно называли «героями рулевого колеса»[808]– процент потерь среди них был очень высок. Движущееся транспортное средство – санитарным машинам отдавали последние литры горючего – тотчас привлекало внимание русских артиллеристов или летчиков.

Ходячие раненые и больные сами брели в тыл по снегу. Одни садились, чтобы отдохнуть, и больше уже никогда не вставали. Другие доходили, несмотря на страшные раны или сильное обморожение. «Однажды кто-то постучал в нашу землянку, – вспоминал позже лейтенант люфтваффе, отвечающий за радиосвязь на аэродроме “Питомник”. – На пороге стоял пожилой мужчина, сотрудник ремонтной бригады. Обе его руки сильно распухли от обморожения, и было ясно, что он уже больше никогда не сможет работать».[809]

Но даже если раненый добирался до главного госпиталя, разбитого рядом с аэродромом, это еще не гарантировало эвакуацию или хотя бы лечение в больших палатках, почти не защищающих от холода. На плечах врачей лежал непосильный груз. Им приходилось заниматься не только ранами и обморожениями, но и эпидемиями желтухи, дизентерии, а также всеми прочими заболеваниями, усугублявшимися недостаточным питанием, а нередко и обезвоживанием организма. Кроме всего прочего, теперь русские бомбили госпитали чаще, чем позиции на передовой. «Каждые полчаса советские самолеты наносили удар по аэродрому, – свидетельствует один ефрейтор. – Многие мои товарищи, которых можно было спасти, уже погруженные в самолеты и ожидавшие взлета, погибли в самый последний момент».[810]

Эвакуация раненых и больных по воздуху была таким же непредсказуемым делом, как и доставка грузов. 19 и 20 декабря, а также 4 января было эвакуировано больше чем по 1000 человек за день, однако среднее число в период с 23 ноября по 20 января, с учетом тех дней, когда полеты по метеорологическим условиям были невозможны, составляет чуть больше 400 раненых и больных в сутки.

Отбор тех, кого предстояло эвакуировать, осуществлялся не по принципу тяжести ранения. Места на борту на всех не хватало, и этот процесс превратился в безжалостную лотерею. «Только легкораненые, те, кто мог передвигаться самостоятельно, могли надеяться на то, что они улетят, – рассказал впоследствии один офицер связи. – В грузовом отсеке “хейнкеля” пространства хватало для установки лишь четырех носилок, но ведь вместо них можно было поставить почти два десятка ходячих раненых. Так что те, кто из-за тяжелого ранения или болезни не мог двигаться, рассчитывать на везение не могли».[811]И все же порой кому-то везло. Воспользовавшись своей властью, тот самый связист распорядился погрузить в самолет раненного в спину пехотного унтер-офицера, который три дня пролежал около взлетно-посадочной полосы. «Как этот бедняга попал на аэродром, я так и не узнал», – сказал он впоследствии. Помог этот офицер и другому младшему командиру, мужчине в годах, которого мучила сильная лихорадка.

Подступы к взлетно-посадочной полосе охраняли солдаты полевой жандармерии, прозванные за металлические бляхи в форме полумесяца, которые они носили на цепи на шее, цепными псами. Они придирчиво проверяли документы, чтобы в самолет не проникли симулянты. После того как в январе надежды на спасение уменьшились, «цепным псам» все чаще приходилось применять автоматы, сдерживая толпы раненых и больных.

Гораздо больше раненых брали на борт огромные четырехмоторные «кондоры» – «Фокке-Вульфы-200». Со второй недели января использовалось несколько таких машин, однако при полной загрузке они становились трудноуправляемыми, а следовательно, очень уязвимыми. Был случай, когда сержант из 9-го зенитного дивизиона наблюдал, как неуклюже разгоняется «кондор», в который только что погрузили двух его раненых товарищей. Когда тяжелый самолет, оторвавшись от земли, начал резко набирать высоту, его живой груз, наверное, сместился или скатился назад, потому что нос самолета внезапно практически вертикально задрался вверх. Двигатели надрывно взвыли, «фокке-вульф» рухнул на землю у самого конца взлетно-посадочной полосы и с оглушительным грохотом взорвался, превратившись в огненный шар.[812]

А дальше, на западной оконечности «котла», солдаты смотрели на транспортные «юнкерсы», увозившие их раненых товарищей. Нередко «эти самолеты не успевали быстро набрать высоту и, попав под сильный огонь зенитных батарей, находили свою смерть. Я несколько раз наблюдал из окопа за их роковой судьбой, и это производило на меня гнетущее впечатление».[813]

Из «котла» транспортные самолеты эвакуировали раненых и увозили почту, а в окруженную группировку везли грузы. Но не только их. В Сталинград прибывали офицеры связи и другие специалисты, а также возвращались солдаты и офицеры, отбывшие в отпуск до того, как кольцо вокруг 6-й армии полностью сомкнулось. Из-за того что в Германии мало кто знал об истинном положении дел на Волге, многие из них до тех пор, пока поезд не прибывал в Харьков, понятия не имели о том, что произошло в их отсутствие. Адъютант Манштейна Александр Штальберг рассказывал, что Готфрид фон Бисмарк – кузен его жены, которому незадолго до этого исполнился 21 год, 2 января прибыл в штаб группы армий «Дон» после рождественского отпуска, проведенного дома, у родных в Померании. Молодой офицер получил приказ вернуться в свою 76-ю пехотную дивизию, находившуюся в «котле». Штальберг и сам Манштейн открыто восхищались тем, что молодой человек, верный традициям прусского офицерства, возвращается в бой, хотя сражение уже проиграно, однако сам Бисмарк сказал обо всем этом намного проще: «Я солдат. Я получил приказ и обязан его выполнить».[814]

Генерал Хубе вернулся в «котел» 9 января, накануне советского наступления. Он передал Паулюсу и Шмидту, что Гитлер не допускает возможности поражения под Сталинградом и ничего не хочет об этом слышать. Он в первую же минуту прервал доклад Хубе о положении дел в окруженной группировке. Пытаться убедить фюрера в том, что можно предпринять вторую попытку прорвать кольцо, было бесполезно.

Некоторые офицеры Хубе сочли, что их генерал позволил увлечь себя беспочвенным оптимизмом, и были угнетены этим. Да, фюрер – гений ораторского искусства, но нужно же смотреть правде в глаза! «Я глубоко разочарован тем, – писал начальник разведки корпуса Хубе князь цу Дона-Шлобиттен, – что такому мужественному и честному солдату можно было внушить подобные мысли».[815]Впрочем, другие источники утверждают, что Хубе осмелился даже «посоветовать Гитлеру закончить войну»,[816]и, когда в следующем году генерал погиб в авиакатастрофе, пошли слухи, будто фюрер не простил ему этого совета. Скорее всего, правы были и те и другие. Перед вылетом в «котел» Хубе встретился в штабе группы армий «Дон» с ее командующим, и впоследствии Манштейн говорил, что генерал явно находился под впечатлением уверенных заявлений Гитлера, но тогда фельдмаршал не мог знать, что Хубе осмелился предложить фюреру передать верховное командование кому-нибудь из военачальников, чтобы снять с себя личную ответственность за гибель 6-й армии.