Книга Уйди во тьму - Уильям Стайрон

* * *

Нью-йоркское кладбище Поттерс-Филд[27]находится на острове в проливе Саунд, в полумиле к востоку от Бронкса и как раз в пределах Нью-Йорка. Остров называется Харте в честь оленя-самца, который в конце английского поселения проплыл, как это видели очевидцы, от материка к острову и, судя по всему, обосновался там среди дубовых зарослей и ивовых рощ. Самец был впоследствии застрелен, как говорится в легенде, мужчиной по имени Зуайт, который отправился на остров на ялике с большим ружьем и страстным желанием отведать оленины. Именно этот человек, джентльмен сверхъестественной скромности, назвал остров Харте, то есть Олений, вместо того чтобы назвать его островом Зуайта, и он же многие годы неплохо жил, перевозя туда на лодке любителей пикников; в то время там уже появились песчаные пляжи, там были леса, приятные рощи — словом, идеальное место для отдыха, если вы жили в восемнадцатом веке.

Однако, поскольку город разрастался, появилась необходимость в новом и более просторном месте для безымянных покойников, не имеющих друзей. До середины прошлого столетия, когда Сорок вторая улица была еще пригородом и овцы мирно пощипывали траву вокруг Колумбус-сёркл, этой цели служило старое Пауперское кладбище, которое занимало часть нынешней площади Вашингтона. Мертвецы не задерживаются в больших городах и, пожалуй, уходят в окончательное забвение. Так или иначе, таблички были вырваны из земли, площадь засыпана новой землей, и по ней проложены тротуары. Те, кто спал там, были дважды забыты, — правда, хотя на многих табличках уже не было фамилии, они по крайней мере получили землю под солнцем. Теперь уже никто не может их пометить, и няни, прогуливающиеся с детьми по Макдугал-стрит, видят лишь птиц, да мальчишек, да пронизанный пылью апрельский воздух, понятия не имея о тех, кто лежит под асфальтом — чьи кости сотрясает метро — и ждет воскрешения.

Первым человеком, похороненным не острове, на Поттерс-Филд, была сирота по имени Луиза ван Слайк, которая умерла в больнице для бедных в 1869 году. Многие последовали за ней — около полумиллиона душ были упокоены там, многие из них безымянные, все из них забытые.

Сам остров суровый и непривлекательный. Подобные острова, обслуживающие невеселые, но необходимые городу нужды, есть возле каждого большого города в мире — острова на Темзе, на Дунае и на Сене, в желтых водах Тибра. Этот остров — возможно, потому что он американский — кажется совсем безотрадным. Там не растет ни травинки — одни сорняки. В южной части острова высится завод по переработке нечистот. К северу от него находится городской исправительный дом — великое множество закопченных кирпичей и железных решеток, где «реабилитируют» нарушителей и пьяниц и менее провинившихся наркоманов. Стены покрыты мхом и светло-зеленым лишайником. В тени лишенных деревьев дворов в трещинах под закрытыми ставнями окнами цветут сорные гвоздики и тощие одуванчики. А дальше, к северу от этой тюрьмы, отделенное от нее четвертью мили пыльного, заросшего сорняками пригорка, находится Поттерс-Филд. Лесистые долины и ивовые рощи исчезли, как и любители пикников и убитый олень; если вы встанете тут на холме под засохшим, искореженным ветром кедром — единственным на острове деревом, — то охватите взглядом всю эту местность: завод по переработке нечистот, и тюрьму, и кладбище; каждое заведение по-своему является приемником отбросов и разложения.

Высотки Манхэттена вырисовываются вдали бледно-голубыми силуэтами, высящимися словно минареты или монолиты; в летние дни яхтсмены приплывают сюда на своих яхтах, и белые их паруса на воде выглядят так красиво на фоне голубого мартовского неба, словно летящие воздушные змеи. Здесь, на кладбище, толстыми пучками растут сорняки и какая-то бурая неприглядная зелень, оплетая бетонные мемориальные доски. Настоящих памятников тут нет. Заржавевшая колючая проволока пересекает кладбище безо всякой надобности — предотвращать чье-либо вторжение нечего, ибо немногие люди приходят сюда. Это мерзкое место, полное крыс и пауков, и по нему — поскольку оно высится над водой — гуляют резкие, меняющиеся ветры.

Когда-то тела перевозили из морга на буксире — выкрашенный в черный цвет, с приспущенным флагом на корме, он, пыхтя, приплывал по Ист-Ривер по четвергам. Когда он проезжал мимо, капитаны и матросы на баржах снимали шапки, крестились или шепотом произносили молитву. Теперь используют грузовик, и покойники больше не получают последнего благословения: ну кто станет салютовать грузовику, такому земному и такому привычному? Гробы делают из чистой сосны, и их поступает двадцать пять — тридцать каждую неделю; их кладут по четыре в большую общую могилу. Никаких молитв не произносится; городские заключенные привыкли хоронить, и за каждый день работы на Поттерс-Филд им снижают день с приговора. А другие мертвецы должны быть вытеснены — те, кто пролежал тут двадцать лет. От них сейчас остались лишь кости да пыль, и поскольку они занимают ценное место, их следует удалять. Не дважды похороненные, как реликвии под площадью Вашингтона, а трижды уничтоженные: заключенные не дадут им лежать спокойно, они заберут кости, сгнившую холстину и растрескавшийся череп и сбросят все это в маленькую ямку, где это займет одну десятую того места, какое занимало двадцать лет назад. Новые гробы кладут как следует, с бирками и номерами — в таком виде многие души прочно занимают на два десятилетия положенные шесть футов земли.

Дело сделано. Могила засыпана. Заключенные укладывают в полицейский фургон свои лопаты и кирки, садятся в него, и их увозят. На мысу, возле воды, горят старые гробы, поскольку они тоже должны быть уничтожены. Из них получается красивый одинокий погребальный костер — высоко нагроможденные, они быстро сгорают, потому что дерево хорошо прогнило. Гниль расцветает и в воздухе — чувственная и плотская, но это гниль естественная, как умирающие листья, ее и уничтожают. На щепках пламя подбирается к остатку савана, и огонь охватывает локон детских волос, хранившийся все эти годы словно в медальоне, — он сморщивается, превращаясь в сгусток пыли. Маленькие косточки, не замеченные копателями, обгорают и падают в сорняки. Крыса высовывается из норки, вдыхает ветер и залезает назад. День тянется и наступает вечер, но голубой дым от костра поднимается в небо, ветерок подхватывает его и разносит среди могил, обвивает им памятник. Такое впечатление, что памятник этот забыт. Кто поставил его тут — неизвестно, на нем — единственная на всю округу эпитафия. Он маленький и растрескавшийся, и почти весь укрыт сорняками; выгравированные глаза Христа, выветренные непогодой, по-прежнему горят яркими огоньками. Ниже можно прочесть подпись, несмотря на ежевику и крутящийся голубой дымок: «Он обращался к родным по имени».

Итак, спустилась темнота, накрыв могилы и засохший кедр и безымянных мертвецов. По берегам Саунд замелькали огоньки. Крысы зашевелились в сорняках среди могил. Дым все еще поднимается в ночь, чистый и безгрешный, рожденный, как страсть, последней пылью безымянных и не числящихся в памяти, — все выше и выше, к звездам.

Полицию нельзя было винить. Когда полицейские пришли за Пейтон, на ней не было ничего. Тогда они поднялись на двенадцатый этаж и стали искать — нашли ее одежду, но никаких документов, подтверждающих личность. «Как еще, — сказал похожий на старую деву мужчина в отделе больниц, когда Гарри позже пришел к нему, — могли они поступить?» Обычная процедура. Дождаться, когда пройдет положенное время для выяснения личности, а потом отправить «индивидуума», как он выразился — так, что от него, казалось, запахло формальдегидом, — на остров. Никто не явился, чтобы установить личность индивидуума. Вот так. Значит, нет никакого сомнения в том, что эта снятая ими фотография — фото его жены? В таком случае все в порядке: надо заполнить кое-какие бумаги, и он сможет обратиться в похоронное бюро (за свои деньги, конечно) и забрать — «эксгумировать», сказал он — тело. Все это время Гарри чувствовал неодобрение мужчины, словно Гарри был беспечным родственником, но ему было до того плохо от горя, что он не обращал на это внимания.