Книга У черты - Александр Гордиан

«Ты всегда был бойцом, Рамзес!» — билось на границе сознания.

Зона погасила и эту вспышку.

Не стоит бороться!

И Глеб понял — не стоит. Чего он добился, кроме шрамов на шкуре? Кроме насмешек самоуверенного бандита и смерти любимой?

Он снова шагнул и ощутил безмерную благодарность.

«Глеб, ты обещал ее уничтожить!..» — мысль умерла, не успев сформироваться.

Глеб зашагал на звуки, родившиеся из ниоткуда. Играла странная музыка, еще вчера, на подходе к игольчатому лесу, пугавшая, а теперь завораживающая. Пел хор. Мужские и женские голоса, чистые как хрусталь, вели ангельской красоты мелодию. Так, наверное, пел Ромео, ожидая Джульетту на небесах.

Глеб уперся в упругую стенку-мембрану и разорвал ее, окунувшись в сладкую атмосферу. Здесь стояли люди, сотни людей, одетых в белое. Рамзеса не смутило, что стены крохотной церквушки разошлись до немыслимых пределов. Что вместо потеков заиндевевшего лишайника на стенах проявились иконописные лики.

Рамзесу стало хорошо, как никогда раньше. Чувство единения — люди держали друг друга за руки, образуя непрерывную, извивающуюся цепь, и пели; чувство причастности к чему-то великому потрясло сталкера.

«Око Истины! Вот оно, Око, а вовсе не та гнусная обманка!»

Неразборчивые слова песни сложились в жизнеутверждающий гимн.

«Рамзес! Рамзес! Рамзес!» — било подсознание едва слышным колоколом.

Набат раздражал, и Глеб не мог сделать последний шаг, найти крайнего в цепи и взять его за руку.

«Ты боишься?» — Рамзес совсем не удивился, что Зона говорит с ним.

Инстинкт волка-одиночки, не приемлющего жалости, придал сил.

«Это обман! Я хочу остаться человеком…» — а не раствориться в… этом.

«Они все люди, и они счастливы вместе».

«Я всегда бежал из толпы. Меня везде считали выскочкой и ненормальным. Я не умею быть другим!»

«Ты устал, Глебушка, — напомнила Зона, ласково, как когда-то мама. — Устал быть оборотнем».

Глеб застонал, он не мог ни отдаться порыву, ни разобраться в себе. Хор, не сбившись ни на мгновенье, сменил жизнеутверждающий гимн на негромкое песнопение.

Глеба осторожно коснулись.

— Мишка?!

Смущенно улыбающийся и живой, перед Глебом стоял Ворон. Одной рукой он держался за человека с глупым от счастья лицом. Другая оставалась свободной, и Глебу до обмирания в груди захотелось вложить ладонь в ладонь друга.

— Глеб, ты можешь вернуться, — сказал Мишка, отводя руку. — Выйти так же, как пришел.

— Я не знаю… А ты?

— Мне некуда возвращаться, — не похоже, чтобы Мишка огорчался. — Ты же помнишь?

Глеб, конечно, помнил канувшего в дебрях запретного леса мертвяка. Ворона с развороченной пулями грудью.

— Я не могу уйти, — признался Глеб. — И не могу остаться.

— Чего же ты хочешь? — Мишка говорил серьезно, без тени раздражения.

— Быть человеком… — Глеб сам поразился, как глупо и не к месту прозвучали его слова.

— Глеб, ты все неправильно понимаешь, — качнул головой Ворон. — «Быть человеком» ты можешь только сам. Твоя душа — это твоя Зона, личная. Провешь ее, обозначь аномалии, собери чудные артефакты. А здесь… тебе могут лишь помочь. Ты напрасно думаешь о Зоне, как о кошмаре, вроде раковой метастазы. Это не так, Зона, она… просто иная. Но не жестокая, я теперь знаю. Когда-то один человек попросил помощи, и Зона поняла, как сумела. Какой помощи ты ждешь?

Глеб окончательно смешался.

— А ты? Мишка, чего просил ты?

— Просил?.. — Ворон грустно улыбнулся. — Сущие глупости. Сюда ведь приходят, если некуда идти. Как в хоспис. Чего просят в хосписе?

Рамзес помолчал.

— Мне тоже некуда, я всегда возвращаюсь.

— Тогда… — Ворон протянул руку.

— Миш, а если… девушка умерла, она может оказаться здесь?

— Может, но смерть меняет людей.

Ворон и впрямь изменился. Разменял язвительность и цинизм философа-самоучки на осознание недоступных Глебу истин. Счастье не дается даром, а впрочем…

— Плевать! Мне нужно быть с ней, Ворон.

Сталкер без колебаний сжал протянутую руку и поразился. Когда-то твердая как доска Мишкина ладонь обратилась восковым подобием, тающим и безвольным.

Хор грянул. Рамзес почувствовал, как его сумбурный разум заливает умиротворяющим потоком.

«Рамзес!..» — подсознание стихло.

Глеб услышал, что поет. Не в такт и не в лад повторяет молитву, единственную, заученную когда-то со слов опытного наемника. Запомни, посоветовал старый пес войны, и уже через сутки Глеб шептал, захлебываясь, «Отче наш» и чертил крест против сердца, прежде чем подняться на пулеметный огонь.

Глебов хриплый рев почему-то не приводил к разладу, хор звучал мощно, потрясал до глубины души. Может быть, из-за молитвы, может быть по другой причине, но Глеб смотрел на ближнюю икону и заливался слезами. Матерь божья с младенцем…

…четыре года назад, в секунду, когда Глебу предстояло выпрыгнуть из-под брони в пулеметный шквал, его сразила простая мысль, которая рано или поздно приходит к мужикам, лишенным несгибаемого как луч целеуказателя материнского инстинкта. Смерти не бывает! Твоя жизнь продолжается в этих страшных, пищащих как котята младенцах. «Где мой сын? — подумал Глеб, переваливаясь через борт. — Зачем я здесь, а не с Никой?»…

«Где мой сын? Что я здесь делаю?!»

Женщина на иконе прижимала к груди его сына. Глеб встретил ее взгляд.

На него смотрела Инга. Ее отчаянные глаза, провалившиеся в глубокие глазницы.

Яркие краски поползли с иконы. Открылись черные губы умершего человека, как шелуха опал румянец с мраморных щек. Но глаза двигались, искали его взгляд и молили:

«Уходи!»

Рамзес зажмурился. Снова посмотрел.

Младенец разлагался на руках мертвой — и живой! — Инги. Обращался нелюдем, шерстистым и костлявым, словно волосы пробивались сквозь ребра откуда-то из самой сути жуткого существа.

«Уходи!»

Глеб закричал, не слыша собственного крика в общем хоре. Пелена перед глазами начала рваться клочьями. В нос ударил затхлый дух брошенного склепа. Холод обрушился, мгновенно заморозив слезы на щеках. Слаженный хор распался на завывания ветра в кавернах растрескавшихся стен.

«Уходи!»

Глеб видел толпу не людей, а призраков. Мертвые живущие и живые мертвецы, накрытые сетью пульсирующих сосудов, медленно раскачивались, подчиняясь спазмам общей кровеносной системы. Багровые кожистые трубки входили кому в пустые глазницы, кому в открытые раны; спускались прямо в землю, покрывшую за много лет прогнившие доски пола, и там беспорядочно сплетались. Конвульсивно содрогались в грязи, похожие на совокупляющихся змей.