Книга Последняя инстанция - Патрисия Корнуэлл

— Кто-нибудь «Кровавую» будет? — зычно возглашает Марино, без особой надобности ошиваясь на кухне. — Слушай, док, давай-ка я намешаю для всех?

Он распахивает дверцу холодильника, загребает пятерней кучу баночек с соками и пускается хлопать крышечками, вскрывая жестянки-маломерки. Прикидываю, сколько Пит успел принять на грудь по дороге, и злость сменяется беспокойством. Для начала оскорбительно уже то, что он положил под елку эту папку, будто бы желая продемонстрировать свое нездоровое чувство юмора. Это что, намек? Подарочек на Рождество для меня такой? Или он уже совершенно отупел и до него попросту не доходит, что в столь бесцеремонно сунутом под елку пакете лежит злосчастная папка?

Здоровяк спотыкается, начинает выжимать половинки лимона в электрической давилке, отшвыривая кожуру в раковину.

— Ну, я вижу, никто ко мне не присоединится, так что опять самому все делать, — бормочет он. — Эй, народ! — зычно горланит неуемный страж порядка, будто мы в разных комнатах. — Никто не догадался хрен купить?

Анна бросает на меня взгляд. Атмосфера в доме медленно и неуклонно портится. Такое чувство, что даже на кухне стало тускло и зябко. Я готова в любую минуту взорваться и наорать на похабника, правда, пока умудряюсь держать себя в руках. Сегодня Рождество, твержу про себя, Рождество.

Марино хватает длинную деревянную ложку и начинает эффектно помешивать «Кровавую Мери», доливая спиртным сверх всякой меры.

— Гадость. — Люси качает головой. — Лучше бы «Серого гуся» налил.

— Французскую водку не принимаем ни при каких обстоятельствах. — Он помешивает, клацая ложкой, и отряхивает ее о край посуды. — Французское вино, французская водка... Вы что? Куда итальянское подевалось? — Он преувеличенно изображает акцент, каким говорят живущие в Нью-Йорке итальянцы: — Эй, что с нашим кварталом?

— Пойло, которое ты сейчас приготовил, уж точно Италией не пахнет, — говорит ему Люси, вынимая из холодильника баночку пива. — Если все это уделаешь за вечер, утром тетя Кей возьмет тебя с собой на работу. В мешке.

Марино залпом выдувает целый бокал своего опасного месива.

— Ах да, вспомнил, — говорит он, не обращаясь ни к кому конкретно. — Умру — чтобы она меня не резала. — Будто бы я не стою сейчас рядом. — Уговор? — Наливает еще бокал. Теперь уже все находящиеся на кухне оставили свои занятия. Мы молча глядим на разбушевавшегося компаньона. — Меня уже лет десять как от одной этой мысли трясет. — Очередной глоток. — Ух ты, как в ноги дало. Не хочу на ее железный столик, чтобы она меня разделала как рыбу на ярмарке. Ага. Я уже с девчонками договорился. — Имеет в виду помощниц в Главном полицейском управлении. — И чтобы никаких фотографий. Ни-ни. А то пойдут по кругу... Не думайте, мне сверху все будет видно. Они ведь сравнивают, у кого крендель больше. — Заливает в глотку полбокала и отирает рот ладонью. — Наслышаны мы. Особенно эта Клитторша. — Изобразил из имени Клитты непристойную шуточку.

Тянется к кувшину, хочет налить еще, и я упреждающе протягиваю руку. Злость одолевает; не выдержав, обрушиваю на него поток резкостей.

— Хватит уже. Что на тебя нашло? Мало того что пьяным заявился, так еще тут свинство устраиваешь. Пойди проспись, Марино. У Анны найдется для тебя свободная кровать. За руль ты не сядешь, а нам тебя терпеть надоело, уволь.

Пит вызывающе, даже насмешливо смотрит на меня, снова поднося к губам бокал.

— Я хотя бы честен, — парирует он. — А вы тут из кожи вон лезете, лишь бы притвориться, что денек выдался хороший, потому что Рождество. Ну так что с того, а? Люси уволилась, самая умная, да?

— Марино, не нарывайся, — предостерегает племяшка.

— И другая хороша: бросила работу, тоже, видно, какие-то свои заморочки, — тычет в Тиун большим пальцем, намекая, что к ней применимы те же аргументы. — Анна отсюда вообще съезжает, потому что ты здесь теперь пристроилась, подследственная наша. Мало того что убийство на тебя повесить решили, так еще и дверью хлопнула у босса перед носом. Ничего удивительного, знаешь ли. И мы еще посмотрим, надолго ли ты губернатору нужна. Частный консультант. Ага, конечно. — Язык заплетается, полицейский еле держится на ногах, лицо пошло багровыми пятнами. — Вот такой вот денек. Так что угадайте, кто остался? Я, собственной персоной. Я и еще раз я. — Он хлопает бокалом по стойке и выходит из кухни, натыкается на стену, потом ударяется об раму картины на стене и, запинаясь, бредет в гостиную.

— Господи. — Макговерн глубоко вздыхает.

— Медведь, — говорит Люси.

— Это все папка. — Анна смотрит ему вслед. — Неспроста он завелся.

* * *

Марино валяется в пьяной коме на кушетке в гостиной. На внешние раздражители не реагирует. Лежит недвижно, лишь гортанный храп служит сигналом того, что бедолага еще жив и не имеет ни малейшего представления о том, что сейчас происходит в доме Анны. Лазанья готова, томится в духовке, пирог с лаймом остывает в холодильнике. Хозяйка, вопреки моим протестам, все-таки пустилась в долгий путь до Хилтон-Хед: восемь часов на машине. Чего я только не делала, чтобы она осталась, но упрямица решила, что ей так будет лучше. Уже за полдень. Мы с Люси и Макговерн битый час сидим в столовой; приборы убраны, к подаркам под елкой так никто и не прикоснулся, перед нами разложена папка с уликами «По инстанции».

Бентон работал дотошно, материал подбирал до последней мелочи. Каждый экспонат запечатан в прозрачный пакетик, на некоторых письмах и конвертах — пунцовые пятна: обрабатывал нилгидрином, проявлял скрытые отпечатки пальцев. На конвертах манхэттенские почтовые штемпели и только три первые цифры индекса: 100. Так что определить, из какого именно отделения отправлено письмо, невозможно. Трехзначный номер дает нам лишь город — и убежденность, что почту обрабатывала не франкировальная машина, обслуживающая частные лица и предприятия, и не сельский почтамт. В этих случаях на штемпеле должно было стоять пять цифр.

На титульном листе папки дан перечень содержимого, в котором насчитывается в общей сложности шестьдесят три пункта, датированных начиная с весны 1996 года (где-то за полгода до того, как Бентон написал мне «письмо с того света») и кончая осенью 1998 года (когда Кэрри Гризен сбежала из Керби). Первый пункт назван «доказательство номер один», будто бы он предназначен для глаз присяжных в качестве вещественного доказательства. Это письмо без подписи, отправленное пятнадцатого мая из Нью-Йорка, отпечатанное на принтере витиеватым, трудным для восприятия шрифтом WordPerfect (Люси его определяет как Ransom).

Дорогой Бентон!

Пишет вам президент общества уродов. Вас избрали почетным членом! Ни за что не догадаетесь! У нас уродами становятся бесплатно! Разве не здорово? Подробности в следующем письме.

За этим письмом последовало еще пять, которые разделяло по несколько недель, и во всех говорилось об обществе уродов и посвящении Бентона. Бумага обычная, тот же шрифт, без подписи, тот же нью-йоркский индекс, и явно один и тот же автор. Причем человек очень умный и ловкий. До тех пор пока он не допустил одну ошибку в шестом письме. Довольно очевидную оплошность, какую опытный следователь легко заметит. Поэтому мне было особенно странно, что Бентон ее проглядел. На обороте обыкновенного белого конверта пропечатались буквы, хорошо различимые — достаточно только взять конверт в руки и поймать нужное освещение, поворачивая бумагу под разными углами.