Книга Память – это ты - Альберт Бертран Бас

меня между могил. Мелодия становится все нежнее, меня переполняют эмоции, голова кружится. Мне знакомо это ощущение, взгляд затуманивается, я ищу на что опереться. Проклятая старость. Только не сейчас. Кипарис спасает меня от падения.

– Не сейчас, пожалуйста. Не сейчас, – повторяю я, пытаясь идти дальше.

Я иду на звук и наконец вижу перед собой певицу. Чувства переполняют мое старое сердце.

Она сидит на траве за могильными камнями, играет на гитаре и поет, не замечая меня. Это она. По крайней мере, несколько секунд я в этом уверен. Я узнаю ее волосы, черты, даже позу.

Я выхожу из-за надгробий, как покойник, и, видя мое перекошенное лицо, она замолкает и смотрит с любопытством. Ей лет тридцать. Или не тридцать. Чем старше становишься, тем моложе кажутся все остальные.

Она напоминает мне некую горянку, и сердце переполняет тоска. Не может же время быть над ней не властно. Это невозможно… Но поскольку я выживший из ума старик, с моих морщинистых губ слетает слово, которое, я думал, уже никогда не услышу. Язык у меня поднимается к нёбу и танцует, потому что только так, танцуя, можно произнести это имя:

– Хлоя!

Она смотрит на меня, изогнув бровь:

– Нет. Пенелопа.

– Пенелопа… – с трудом произношу я, блаженно улыбаясь.

Она могла бы испугаться и убежать, но нет – даже в этом она похожа на Хлою.

– Все в порядке? Вы хорошо себя чувствуете? – Пенелопа встает, и я замечаю, что под грудью у нее круглится живот, он прекрасен.

– Да, простите. Дело в том, что ваше имя… напомнило мне кое-что.

– Песню Серрата[50], – подсказывает она вежливо, но без энтузиазма.

– Нет, Пенелопу… жену Одиссея…

– Из “Одиссеи” Гомера? – перебивает она меня, заинтересовавшись.

– Именно. – Я удивлен.

– Откуда вы? Судя по акценту…

– Мой акцент изменился так же, как моя внешность. Но родился я здесь.

Я стараюсь держаться непринужденно, но чувствую, что начинается приступ. Я теряю равновесие. Колени меня подводят. Или это я подвожу их. Я уже представляю, как упаду, но Пенелопа подхватывает меня под руку, не давая рухнуть и раздавить гитару.

– Вы уверены, что не нужна помощь? Позвать кого-нибудь?

– Нет-нет. Все хорошо. Просто ноги…

– …должны вспомнить, зачем они нужны, – улыбается Пенелопа, словно договаривая пословицу.

Я сажусь на сухую траву, чтобы не упасть. Пенелопа помогает мне. Я вожусь целую вечность, устраиваясь поудобнее, и не уверен, что когда-нибудь смогу встать. Но Пенелопа терпеливо дожидается, пока я окончу маневр.

– Сколько уже? – спрашиваю я, кивая на ее живот.

– Пять с половиной.

– Первый?

– Да.

– От души поздравляю.

Ее улыбка прекрасна. Может быть, даже прекраснее, чем у Хлои. Пальцы снова танцуют на струнах. Снова звучит песня. Я снова вздрагиваю:

– Чудесно…

– Это тайная песня, – загадочно отзывается Пенелопа.

Сердце у меня вновь описывает пируэт.

Взгляд Пенелопы соскальзывает на могильный камень перед нами, и хотя голова еще кружится, я пытаюсь разобрать надпись. Точно не “Хлоя” – кажется, “Пенелопа”. И даты: 1920–2002.

– Сегодня у нее день рождения, – говорит Пенелопа, проследив мой взгляд. В груди поднимается жар, я расстегиваю ворот рубахи. – Вы правда хорошо себя чувствуете?

– Да. Почему это тайная песня?

– Потому что ее больше никто не знает. Меня научила бабушка. – Пенелопа бросает ностальгический взгляд на памятник. – У нее от этой песни всегда душа переворачивалась. Это история фермерской дочки и музыканта. Сначала они были почти детьми. Она спасла ему жизнь. А он спас жизнь ей. И научил ее читать. Потом они расстались, она стала партизанкой. Самой лучшей. А он – великим музыкантом.

– Красивая история.

– В детстве я все время просила ее рассказать. Мои друзья засыпали под “Трех поросят”, а мне снилась пещера, полная сокровищ, и волшебный медальон. Потом я поняла, что все это правда.

– То есть?

– Это была история бабушкиной жизни. Я уверена. Она никогда этого не говорила, но я знаю. По глазам видела. Всякий раз, как я играла эту песню, у бабушки в глазах загоралась жизнь. В последние годы она страдала от Альцгеймера… – Взглянув на меня, Пенелопа смущается: – Боже мой, простите. Я надоедаю вам своими историями про бабушку, а вы ведь пришли…

– Нет! – взволнованно восклицаю я. – Прости. Я… Продолжай, пожалуйста…

Такая реакция напугала бы кого угодно, но плюс старости в том, что стариков никто не боится. Худшее, на что мы способны, – уморить со скуки какого-нибудь соцработника.

– Я помню, как бабушка качалась в своем roquinchere…[51] кресле-качалке, – с улыбкой поясняет Пенелопа, – она весь день могла просидеть в неудобной позе, глядя в никуда, словно пытаясь припомнить что-то, чего уже не вернуть. Она медленно угасала. Под конец уже не говорила, не смеялась, никого не узнавала…

– Печально слышать.

– Когда мы приходили к бабушке, я играла эту песню. Маме это не нравилось, потому что бабушка плакала. Конечно, ее было жалко, но она словно ненадолго обретала память, понимаете?

– Песня навевала грусть, но бабушка любила ее. – Я размышляю вслух.

– Да, именно так. Почему мне кажется, что вы были знакомы?

– Может, потому, что все мы здесь души чистилища. Она была замужем?

– Да. Дедушка умер за несколько лет до нее. Он был намного старше. Я его почти не помню, но мама говорит, что не было человека добрее. В то время мало кто готов был жениться на женщине с дочкой. Но деду Хайме было плевать, он обожал бабушку.

– У нее была дочка, когда они поженились?

– Да. Бабушка всю жизнь скрывала это от мамы.

– Что именно?

– Ну а как вы думаете. Что дед Хайме – не настоящий ее отец.

Я холодею, будто только что вылез из ближайшей могилы. Меня охватывает волнение.

– Если бы у нас было больше времени… Бабушка многого не успела рассказать. Если я что и знаю, то только благодаря песне и некоторым историям.

– Сколько лет твоей маме?

– Раньше она всегда шутила, что родилась через девять месяцев после смерти Гитлера и точно знает, как родители отпраздновали это событие. Но когда бабушка рассказала правду, мама перестала шутить. Они долго были в ссоре. Потом бабушка заболела, ну и сами понимаете… Люди всегда мирятся, когда уже слишком поздно. Многое растерялось, знаете… Истории, которые мама сначала не хотела слушать, а потом бабушка не могла рассказать.

Я ошеломлен. У меня есть дочь? И прелестная общительная внучка? И правнук на подходе? Вдруг чары рассеиваются – звонит мобильный телефон, Пенелопа спешит ответить:

– Привет… Да, знаю… У бабушки. Нет, не успела. Да, зашла вот ненадолго… Я же ей обещала. Да, хорошо. Говорю же, да! Пока. – Она опускает трубку и извиняется: – Это