Книга Русское самовластие. Власть и её границы, 1462–1917 гг. - Сергей Михайлович Сергеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Прощаясь с тяжёлой темой крепостного права, приведу глубокое размышление Н. Е. Врангеля, всецело соглашаясь с автором: «Крепостной режим был ужасен не столько по своим эпизодическим явлениям, как по самому своему существу. Я не оговорился, употребляя выражение „крепостной режим“ вместо принятого „крепостное право“. Последнее имеет в виду зависимость крестьян от своих владельцев. Но не только крестьяне были крепостными в то время — и вся Россия была в крепости. Дети у своих родителей, жёны у своих мужей, мужья у своего начальства, слабые у сильных, а сильные у ещё более сильных, чем они. Все, почти без исключения, перед кем-нибудь тряслись, от кого-нибудь зависели, хотя сами над кем-нибудь властвовали. Разница между крепостными крестьянами и барами была лишь в том, что одни жили в роскоши и неге, а другие — в загоне и бедноте. Но и те и другие были рабами, хотя многие этого не сознавали. Я помню, как на одном званом обеде генерал, корпусный командир, бывший в первый раз в этом доме, приказал одному из гостей, независимому богатому помещику, которого он до этого никогда в глаза не видел, выйти из-за стола. Какое-то мнение, высказанное этим господином, генералу не понравилось. И этот независимый человек немедленно покорно подчинился. Крепостной режим развратил русское общество — и крестьянина, и помещика, — научив их преклоняться лишь перед грубой силой, презирать право и законность».
Глава 7
1855–1894 годы
Призрак конституции
Бесславное крушение николаевского режима нанесло русскому самодержавию тяжелейший удар. То, что ещё недавно могло казаться блистательной альтернативой «гниющему», погрязшему в скверне парламентской демагогии и лицемерия Западу, на очной ставке с последним явило свою полную несостоятельность. Но решительное вступление Александра II на путь реформ воскресило надежды на прогрессивную роль российской монархии — раз она оказалась способной на эту «революцию сверху», значит, в ней сохраняется ещё творческое начало, значит, она ещё способна на обновление и себя, и империи! Впрочем, в мечтаниях образованного общества, замаскированно проникавших в осмелевшую легальную печать, реальному самодержавию предназначалась лишь почтенная, но скромная роль временного, переходного моста к более совершенному политическому строю. (Не говорим сейчас о разного рода революционерах, стремившихся к немедленной ликвидации власти Романовых или даже к полному истреблению императорской фамилии, — о них речь впереди.) Это казалось так очевидно, ведь практически вся Европа стала конституционной, в 1867 г. — даже последний оплот консерватизма, империя Габсбургов. Под душным колпаком «официальной народности» сформировались целые направления общественной мысли, чьи политические теории и практические предложения теперь стали достоянием гласности.
Западники в лице т. н. государственной школы историков и юристов считали, что Великие реформы открывают новую главу русской истории — период «раскрепощения сословий», сменяющий длительную, тяжёлую, но исторически необходимую эпоху государственного «закрепощения». «Только в настоящее время, — писал в 1866 г. Б. Н. Чичерин, — с освобождением крестьян, Россия совершенно стала на новую почву. Теперь она устраивает свой гражданский быт на началах всеобщей свободы и права».
Представительное правление в форме конституционной монархии для России неизбежно, считал он, «[в]опрос состоит единственно во времени, в более или менее быстром достижении цели». Пока, в связи «с низкой степенью нашего политического образования», Россия для этого ещё не созрела, но, намекает Чичерин, «[н]арод вследствие постоянной смены поколений способен к возростанию, обновлению…».
Будущий столп русского охранительства, а в 1860-х гг. англоман, М. Н. Катков, напротив, полагал, что «Россия достигла теперь именно той поры, которая должна быть по преимуществу названа порою политической зрелости», и ратовал за введение самоуправления с правом обсуждать политические вопросы. «Общественное мнение есть великая сила нашего времени. Но сила эта может хорошо действовать только тогда, когда она группируется вокруг какой-нибудь правильной и законной организации… коль скоро наступает… время, когда признаётся значение общественного мнения… то ближайшею серьёзною задачей должна быть какая-нибудь правильная организация общественных сил, призываемых к деятельности», — несколько обтекаемо — но sapienti sat! — говорится в одной из его статей 1863 г. В частной переписке того же года Михаил Никифорович выражался вполне откровенно: «Представительство необходимо, необходимо без замедления. Не какая-нибудь фальшивая хартия, изданная для эффекта, а постоянное, действительное здоровое представительство есть необходимость безотлагательная!»
Славянофилам был чужд «бездушно-формальный» западный конституционализм, но и их не устраивало эмпирическое самодержавие. Несмотря на свою апелляцию к мифологизированной допетровской Руси, они отвергали его религиозное обоснование. «Самодержавие не есть религиозная истина или непреложный догмат веры… Отнявши у самодержавия навязанный ему религиозный ореол и сведя его к самому простому выражению, мы получим только одну из форм правления», — писал в 1868 г. И. С. Аксаков (правда, не для печати). С другой стороны, петербургская монархия ему казалась «немецкой», «бюрократической», «абсолютистской» — «со времён Петра» она «переходит в уродство, становится узурпацией, тиранией». «Истинное самодержавие», по мысли славянофилов, предполагает свободу общественной жизни и общественного мнения. Тот же Аксаков в 1865 г. на страницах своей газеты «День» утверждал: «Русский народ, образуя русское государство, признал за последним, в лице царя, полную свободу правительственного действия, неограниченную свободу государственной власти, а сам, отказавшись от всяких властолюбивых притязаний, от всякого властительного вмешательства в область государства или верховного правительствования, свободно подчинил — в сфере внешнего формального действия и правительства — слепую волю свою как массы и разнообразие частных ошибочных волей в отдельных своих единицах — единоличной воле одного им избранного (с его преемниками) человека, вовсе не потому, чтобы считал её безошибочною и человека этого безгрешным, а потому, что эта форма, как бы ни были велики её несовершенства, представляется ему наилучшим залогом внутреннего мира. Для восполнения же недостаточности единоличной неограниченной власти в разумении нужд и потребностей народных он признаёт за землёю, в своём идеале, — полную свободу бытовой и духовной жизни, неограниченную свободу мнения или критики, то есть мысли и слова». Славянофилы были сторонниками созыва совещательного всесословного Земского собора.
Ф. М. Достоевский, близкий к славянофилам и склонный к патерналистской риторике, тем не менее обговаривал важность того, что царь-отец должен слышать своих детей-подданных. В составленном им адресе Славянского благотворительного общества (1880) заявлялось: «…веруем… в древнюю правду, искони проникшую в душу народа русского:
