Книга Лев пробуждается - Роберт Лоу

— Это не подлинное клеймо каменщика, — стремительно говорил Хэл по-французски, выплевывая слова, словно те обжигали рот. — Гозело не был одарен воображением и думал, что нашел добрый христианский символ сей страны, способный угодить вкусам заказчиков. Он взял знак рыбы оттуда же, откуда и все изготовители святых медалек, и по той же причине — чтобы произвести впечатление и потому, что изготовить его легко.

Он приподнял медальон и пояснил, пока все смотрели на символ:

— Взято из Колодца Чаши[89] в Гластонбери. Видите: одна окружность проходит через центр другой такой же. Пустячок посередине называется vesica piscis, что и дало название клейму.

— Рыбий пузырь, — задумчиво перевел Брюс. — Разумеется. Я и забыл, что Колодец Чаши им отмечен.

Послышался скрежет камня, и плита приподнялась. Пыхтя, двое взмокших мужчин выдвинули ее с долгим шелестящим хрустом, оставив темную дыру. Ее студеные недра будто всосали вздох облегчения Хэла.

— Священный христианский символ рыбы времен римлян, — растолковал тот. — Лампрехт знает свое дело и поведал мне о его святой природе — и мне стало ясно, чем этот символ так по душе каменщикам. Я не счислитель, да и он тож, однако свое дело с реликвиями знает туго, а священная рыба имеет отношение ширины к высоте, составляющее квадратный корень из трех — двести шестьдесят пять на сто пятьдесят три. Последнее число есть число рыб, пойманных чудом, явленным Господом Нашим, так что в нем промысел Небес.

— Святое благовествование от Иоанна, — выдохнул Киркпатрик, изумив всех познаниями, тут же заморгав и подобравшись под устремленными на него взорами.

— Двести шестьдесят пять камней со знаком рыбы в одном направлении, сто пятьдесят три в другом, — и получаете вот это. — Хэл поднес факел к отверстию, так что свет упал на медово-золотистую древнюю плиту из песчаника, пристроенную внутри. — Тайник Древлего Храмовника, — объявил он, потом бросил взгляд на Генри, с разинутым ртом вытаращившего глаза. — Рискну предположить, что вы пожелаете извлечь хранящиеся там крепости, титулы и рослинские секреты, Генри, но сперва придется поднять тяжелую крышку.

— Камень, — возгласил Брюс, восторженно крякнув.

— Вдвоем управиться нелегко, но можно, — добавил Киркпатрик, и последовала пауза, во время которой всем представилось, как Древлий Храмовник и рослинский распорядитель Джон Фентон тащат Камень в крипту и прячут его.

— Оный Гозело был умен, — подал голос Сим, бросая взгляд на насупившегося Киркпатрика. — Токмо не больно скор на ногу, егда приперло.

— Истинно, добро, — произнес Брюс, выпрямляясь. — Как только вы заберете все, что потребно, сэр Генри, скройте его заново.

И обвел взглядом лица, озаренные кровавым светом факелов, с дыханием, курящимся, как медовый дымок.

— Итак, все мы тут причастны к будущему королевства, — вымолвил он. — В отсутствие епископа Уишарта я призываю всех нас преклонить колени и помолиться о силе сохранить решимость и беречь сей секрет, пока не пробьет час.

Такая набожность застала врасплох даже Киркпатрика, но он послушно встал на колени. Брюс и Хэл последними опустились на студеные камни, обменявшись долгим взглядом поверх голов молящихся. Пока не пробьет час, безмолвным эхом повторил Хэл. Час, когда Брюс сделает свой ход.

— Добро пожаловать в ваше королевство, — сказал ему Хэл с мрачной яростью. — Куда более кровавое место в эти дни, государь мой граф.

Солнце улыбки Брюса сверкнуло равнодушным ножом, пронзившим и горькую кручину Хэла, и круговерть боли королевства.

— Hectora quis nosset, si felix Troia fuisset? — откликнулся он, подобный льву в своих новых мечтаниях, а затем добавил на безупречном английском: — Кто знал бы Гектора, будь Троя счастлива?

От автора

В свете собирательных существительных, пущенных в ход в этой книге, присовокуплю еще одно, особенно уместное: жульничество историков.

В отличие от предшествующих Темных веков, нехватки в источниках о шотландских войнах за независимость да и о жизни Уоллеса и Брюса нет — зато есть уйма противоречий по поводу времен, дат, мест и людей, порой случайных, но чаще умышленно внесенных руками тех, кому платили за приукрашивание репутации своих субъектов.

Это вкупе с общими попытками пересмотреть историю в пользу тех или иных действующих лиц отполировало личности Эдуарда I, Уоллеса и Брюса почти до неузнаваемости, создав впечатление, что война, достигшая кульминации в битве при Бэннокберне, знаменовала борьбу свободолюбивых шотландцев против английской тирании.

Спросите любого шотландца в пабе, и вам выложат о Брюсе и Уоллесе все от и до — может, даже окатят презрением Мела Гибсона и «Храброе сердце», — правда, признавшись, что от души насладились фильмом, несмотря на псевдокилты, раскраску лиц (теперь почти de rigueur[90] на всех шотландских мероприятиях) и вихляния голыми задами перед противником.

Правда куда более жестока и туманна. «Храброе сердце» — сомнительная интерпретация и без того сомнительной истории, хотя относительные размеры, состав и точное местонахождение войск у Стерлингского моста и под Фолкерком — сугубо гипотетические или наилучшие предположения, смотря кого читаешь.

Нет никаких сомнений в том, что основные действующие лица были настоящими героическими фигурами, по мнению подавляющего большинства — и при жизни, и после. Равным же образом большинство населения и Шотландии, и Англии считало их чудовищнейшими террористами.

Легенда превратила Брюса в героического короля, освободителя Шотландии, а все мутные области его жизни подлакировала. Уоллеса, разумеется, легко написать всего двумя красками — черной и белой, этаким великаном с анахроничным двуручным клеймором[91], бьющимся до самого конца и никогда не сдающимся.

Истина — или та ее часть, которую можно разглядеть сейчас, — совсем не такова, но открыта для интерпретаций. В этот период в Шотландии бушевала прежде всего гражданская война могущественных Коминов, Бьюкенов и Баллиолов против решительных Брюсов за обладание королевством скоттов. Эдуард, будучи оппортунистом, попытался вмешаться, но скоро осознал, какую совершил ошибку, ибо обе стороны без зазрения совести использовали его в собственных интересах.

Не был он и отъявленным злодеем, «гордецом Эдуардом, изгнанным в отчизну поразмыслить» о своем иге тирании над шотландцами; для англичан он был лучшим из королей, и они боялись — и справедливо — его ухода, понимая, что сын с отцом не сравнится.

Я пытался вернуть Брюсу, Уоллесу и Эдуарду I их настоящие жизни или хотя бы подобия, показать их на фоне того времени, одновременно заодно представив некоторых людей — великих и малых, вымышленных и исторических, старавшихся выжить в той нарождавшейся Шотландии.