Книга Король и император - Гарри Гаррисон

Несколько братьев халифа, имевших примесь берберской крови, укрылись в своих цитаделях; по слухам, они собирали воинов и даже позвали родичей из Северной Африки. В любой момент из Алжира или Марокко мог прийти враждебный флот и подняться по реке. А пессимисты поговаривали, что могут протянуть свою лапу и египетские Тулуниды, которые вообще не арабы, а тюрки-степняки.

Имея такую перспективу, городские христиане, а также иудеи из Худерии, кордовского гетто, тоже решили приготовиться к худшему. В правление покойного халифа власти были жестоки к тем, кто отрекся от шахады, и к тем, кто хотел стать мучеником за веру. Это выглядело почти отеческой заботой по сравнению с непредсказуемой и бессмысленной жестокостью тюрков или берберов, рвущихся доказать свою верность религии, которую они приняли совсем недавно, и то лишь потому, что не имели иного выбора.

«Лучше хоть какой-нибудь халиф, чем совсем без халифа», — говорили друг другу самые мудрые люди города.

А лучше всего халиф, который устраивал бы всех. Но где взять такого? После разгрома армии в городе одним из первых появился Муатья, ученик Ибн-Фирнаса. Юноша скакал без отдыха с тех пор, как халиф умер у него на руках, — по крайней мере, так он утверждал. Муатья высказывался в пользу Гханьи, старшего из неродных братьев халифа, его доверенного посла в экспедиции на Север. «Гханья! — кричал Муатья на всех рынках. — Гханье можно доверить ведение войны. И не только войны против христиан. Против северных магусов, язычников-идолопоклонников, которые обманули халифа и стали причиной поражения и иных несчастий». Но самое главное — против лишенных веры, тайных предателей. Разве не видел он, Муатья, собственными глазами (и с помощью изобретения своего мудрого учителя), как перебежчики из армии халифа выстроились перед боем в первых рядах неверных, как они пожирали свинину? А сколько еще тайных пожирателей свинины прячется на улицах Кордовы? Вырвать их с корнем! Вместе с христианами, которые их укрывали, пользуясь неразумной добротой покойного государя. Обратить их в рабство, выслать из города, посадить на кол тех, кто отрекся от веры…

— Слишком многих уже посадили на кол, — сказал бывший начальник конницы Ибн-Маймун своему родственнику Ибн-Фирнасу, когда они ели виноград в прохладном дворе стоящего на берегу реки особняка мудреца. — Как заставить людей сражаться, если их товарищей каждый день тащат на расправу и каждую ночь слышны стоны и крики? Нет, конечно, он твой ученик и сын брата моей матери…

— Но он недоучился, — ответил мудрец. — Сдается мне — хотя я безупречный приверженец шариата, — что настала пора для небольшого послабления. Другие ученые люди со мной согласны, один из них Ицхак, хранитель свитков. Пусть и не желая доходить до таких крайностей, какими знаменита секта суфиев, он вспоминает, что некогда в Багдаде существовал Дом Мудрости, и этот дом процветал под властью мутазилитов. Почему же в Кордове не может быть того, что было в Багдаде?

— У нас имеются и другие сведения о том, что случилось после битвы, которую я со своим отрядом вынужден был покинуть, — сказал Ибн-Маймун. — Часть женщин халифа сбежала из плена, сушей и морем они добрались до Кордовы. Одна из них по рождению христианка, так что в ее преданности нельзя усомниться, ведь она отвернулась от веры отцов. Еще одну я взял в свой гарем, очаровательную черкешенку. Они тоже считают, что суровость халифа была чрезмерна и это объясняется его… э-э… мужской слабостью. Они также утверждают, что халиф напрасно во всем полагался на твоего ученика.

Ибн-Маймун украдкой взглянул в лицо собеседнику, желая знать, как воспринят его намек.

— Он больше не мой ученик, — твердо заявил Ибн-Фирнас. — Я лишаю его своей защиты.

Ибн-Маймун откинулся на подушки, вспоминая выслушанные им угрозы и оскорбления Муатьи и размышляя, кто из верных людей лучше справится с задачей навсегда прекратить болтовню юного недоучки. Между тем Ибн-Фирнас продолжал:

— Не присоединишься ли ты, когда здесь соберутся Ицхак и мои ученые друзья, чтобы послушать поэзию и музыку, побеседовать о том о сем?

— Непременно приду, — пообещал Ибн-Маймун, отвечая любезностью на предоставленную ему возможность поквитаться с Муатьей. — И приведу моего друга кади, — добавил он, подчеркивая, что готов со всей серьезностью отнестись к общему делу. — Он весьма озабочен положением в городе. Твоя поэзия поможет ему успокоиться. И разумеется, в стенах города только у него есть значительные вооруженные силы.

В полном взаимопонимании двое мужчин слушали песню рабыни и размышляли: один — об отмщении и власти, другой — о свободе и независимости ученых людей от невежд и фанатиков.

В Риме известие о выигранном сражении было встречено звоном всех колоколов и пением «Те Deum». Поступившие чуть позже новости о том, что император разыскал Святой Грааль и поклялся возвести одного из своих советников на престол святого Петра, были восприняты совсем по-другому. Если бы все шло так, как задумывалось, нынешний папа Иоанн VIII, изнеженный отпрыск влиятельной тосканской семьи, вообще ничего не успел бы узнать, смерть пришла бы к нему раньше, чем эта весть. Однако где-то по пути между лагерем императора и Ватиканским холмом произошла утечка информации. Кто-то, все еще хранивший верность, предупредил папу, и тот, без промедления созвав самых надежных людей, приготовился бежать из ставшего опасным святого города в одно из семейных поместий.

Когда новости услышал Гюнтер, некогда архиепископ Кёльна, а ныне кардинал при Ватикане, он отправился вместе со своим бывшим капелланом Арно и дюжиной германских мечников из своей охраны, чтобы успокоить папу и продержать его в изоляции до выяснения воли императора, но столкнулся с численным превосходством итальянских дворян, родственников и челядинцев Иоанна. Стороны обменялись вежливыми приветствиями и изложили свои резоны, а командиры стражников оценили друг друга. «Стилеты и надушенные волосы, — отметил германец, — значит, потайные ходы и удары в спину. А у нас ни кольчуг, ни щитов». — «Неудобные прямые мечи и разящий запах лука, — подумал итальянец, — однако готовы пустить в ход и то и другое». Стороны разошлись, рассыпая заверения в дружбе и взаимопонимании.

Несмотря на просьбы не покидать свою паству, папа решительно оставил собор на холме, уехал из Рима. На фоне поздравлений с очередной победой империи и выражаемой по этому поводу радости Гюнтер захватил контроль над курией, изгнал кардиналов, не принадлежащих к его нации и к его клану, и стал готовиться к выборам нового папы. Он мог бы пойти еще дальше, но весть о том, что император остановил свой выбор на английском дьяконе Эркенберте, вызвала у Гюнтера некоторое разочарование в его детище, ордене Копья, да и в самом императоре. Эркенберт — верный товарищ, это неоспоримо. Но папа римский? Ранее Гюнтеру уже не раз приходила на ум другая, более подходящая кандидатура на этот пост в лице человека, который был одним из князей церкви, а не простым дьяконом. Тем не менее было бы крайне желательно, чтобы место действительно освободилось, с этим нельзя не согласиться…

Но для этого понадобится армия. Впрочем, армия императора уже на подходе, движется вдоль прибрежных областей Южной Франции и Северной Италии, вот-вот войдет в Рим. По крайней мере, так говорят.