Книга Поход Наполеона в Россию - Арман Луи Коленкур

Император говорил затем о военном министре, которого назвал настоящим придворным льстецом и самым тщеславным человеком, какого он когда–либо видел.

— Ему посчастливилось убедить всех, что его дед вышел из Ноева ковчега. Он — человек честный, с посредственными способностями, бесхарактерный и до такой степени льстивый, что никогда не знаешь, в какой мере можно доверять высказываемым им мнениям. Он всё ещё не знает меня. Он думает, что я подобен Людовику XV, что надо меня обхаживать и угождать мне. Если бы у меня были любовницы, он был бы, наверное, самым ревностным их прислужником. Он по–прежнему видит в деле Мале большой заговор с многочисленными разветвлениями. Он хотел бы арестовать многих якобинцев, в том числе и видных людей. Мне кажется, однако, что правы Паскье и Савари и что мысль об этом дерзком предприятии зародилась лишь в нескольких безумных головах. Хорошо, что не арестовали никого из видных лиц, так как строгости раздражают. Если есть виновные, то они не укроются от полиции, и не надо, чтобы правительство ошибочно предавалось неуместным подозрениям. Европа, как и Франция, тоже пусть лучше видит в этом заговоре только замысел сумасшедшего. В этом вопросе Савари правильно предугадал мои намерения.

Когда мы приехали в Глогау вечером, генерал был немало удивлён, увидев, что обер–шталмейстер — это сам император. Император много расспрашивал о положении в городе и в стране, отдал ряд распоряжений и едва успел поужинать, — до такой степени он спешил вновь двинуться в путь. Мы отправились в экипаже, который генерал предложил императору; император принял его предложение, так как невозможность устроиться в санях лёжа очень утомляла его.

Будучи уверен, что снег помешает нам продвигаться на колёсах, я из предосторожности приказал, чтобы наши верные сани следовали за нами, и хорошо сделал, так как в экипаже мы могли ехать только шагом, и поэтому вскоре же после Глогау вновь заняли свои места в санях, хотя там было менее удобно. Мы уселись в наши скромные сани полузамёрзшими, и лучше бы мы совсем не покидали их; император не мог заснуть и говорил об армии, в частности о том, что при нашей быстрой езде мы не сможем получать сообщения от неё. Ему не терпелось доехать до Саксонии. Предстоящий переезд через Пруссию был ему не по душе, и между нами состоялся следующий разговор:

— Если нас арестуют, Коленкур, то что с нами сделают? Как вы думаете, узнают меня? И знают ли, что я здесь? К вам, Коленкур, в Германии относятся довольно хорошо; вы говорите по–немецки; вы оказывали покровительство смотрителям почтовых станций и забрали всех моих жандармов, чтобы дать им охрану. Они не допустят, чтобы вас арестовали и плохо обошлись с вами.

— Да, конечно, они немного помнят это покровительство, которое не помешало тому, чтобы их ограбили.

— Ба! Они страдали в течение 24 часов, но вы ведь заставили вернуть им лошадей. Бертье только и говорил со мной, что о ваших требованиях в их пользу. Бывали ли вы в Силезии?

— С вашим величеством.

— Значит, вас здесь не знают?

— Нет, государь.

— Я приехал в Глогау только после закрытия городских ворот. Если люди генерала или курьер не проболтались почтальону, то никто не может знать, что я нахожусь в Пруссии.

— Конечно. Да и никто не заподозрит, что в этих скверных санях так скромно путешествует император. Что же касается обер–шталмейстера, то он не настолько важная особа, чтобы пруссаки скомпрометировали себя, захватив его. Поездка вашего величества совершается так быстро, что на нашем пути о ней пока ещё никто не знает. Чтобы попробовать выкинуть какой–нибудь фортель против нас, нужен был. бы какой–то сговор. Любой человек, решительный и полный ненависти, уже успел бы собрать трёх или четырёх таких же людей себе на подмогу.

— Если бы пруссаки нас арестовали, что бы они с нами сделали?

— Если бы это не было подготовлено заранее, то, не зная, что с нами делать, они бы нас убили. Надо, следовательно, защищаться до последней крайности. У нас могут быть хорошие шансы: нас четверо.

— Ну, хорошо, но если вас возьмут живым, то что с вами сделают, г-н герцог Виченцский? — шутливым тоном спросил император.

— Если меня захватят, то это будет из–за моего секретаря; мне придётся тогда плохо.

— Если нас арестуют, — с живостью сказал император, — то нас сделают военнопленными, как Франциска I. Пруссия заставит вернуть ей её миллионы и потребует вдобавок ещё новые миллионы.

— Если бы они отважились на эту попытку, то мы не отделались бы так дёшево, государь!

— Думаю, что вы правы. Они слишком боятся меня; они захотят держать меня в заточении!

— Это весьма вероятно.

— А боясь моего бегства или грозных репрессалий со стороны Франции с целью меня освободить, пруссаки выдали бы меня англичанам.

— Возможно!

— Вы только представьте себе, Коленкур, какая бы физиономия была у вас в железной клетке на площади в Лондоне?

— Если бы я тем самым разделял вашу участь, государь, то я бы не жаловался!

— Речь идёт не о том, чтобы жаловаться, а о том, что может случиться в близком будущем, и о той физиономии, которую вы корчили бы в этой клетке, запертый там, как несчастный негр, которого обрекли на съедение мухам и обмазали для этого мёдом, — сказал император, надрываясь от хохота.

В течение четверти часа он хохотал над этой шутовской мыслью, представляя себе такую физиономию в клетке.

Я никогда не видел, чтобы император смеялся так от всего сердца; его весёлость заразила меня, и мы долго не в состоянии были произнести хоть какое–нибудь слово, которое не давало бы нового повода для нашего веселья. Император высказал весьма успокоительные соображения о том, что об его отъезде ещё не могут знать, а тем более не могут знать о состоянии, в котором находится армия; пруссаки, помня, что их войска находятся среди наших, и учитывая предполагаемую силу нашей армии, не посмеют ничего предпринять против него, даже если они осведомлены о нашей поездке.

— Но тайное убийство или какая–нибудь ловушка — вещь легко возможная, сказал император, проявляя живейшее желание поскорее миновать Пруссию, которая наводила его на столь забавные и одновременно на столь серьёзные размышления.

Эта мысль беспокоила его до такой степени, что он спросил меня, в порядке ли наши пистолеты, и проверил, находятся ли его пистолеты у него под рукой. Я осмотрел их в Познани, и мы были вполне готовы хорошенько угостить первого же, кто сунулся бы к нам. Любопытных, которые приблизились бы в эту ночь к нашим дверцам, ожидало плохое развлечение.

Наш разговор был прерван прибытием на перекладной пункт. Император не хотел, чтобы курьер выезжал из Глогау раньше чем за час до нас; так как курьер ехал медленнее нас, то он опередил нас лишь на очень короткое время. Лошади не были готовы. Император не знал, что думать об этой задержке. Он привык к тому, что к его услугам всегда весь мир, и не мог понять, что на приготовление лошадей можно потратить более получаса, то есть более того времени, на которое курьер опередил нас. Это был прусский перекладной пункт, и то, что я приписывал обычной медлительности прусских станционных смотрителей, казалось императору чем–то преднамеренным. Я отправился лично удостовериться в причинах задержки, но не мог расшевелить невозмутимо равнодушного смотрителя и его почтальонов, которые по своему обыкновению запрягали лошадей с максимальной медленностью, чтобы дать им время покормиться. Я всё время ходил от конюшни к саням императора и обратно. Император сильно страдал от холода. Чтобы набраться терпения, он попросил меня достать ему чаю, который можно найти на всех почтовых станциях Германии. Две чашки чая немного согрели его, но не уменьшили его нетерпения, которое росло с каждой секундой. Он спросил меня, прибыл ли за нами наш эскорт. Из шести жандармов, взятых нами в Глогау, оставалось только два, которые стояли на запятках саней и наполовину замёрзли. Наконец, после часа ожидания мы вновь отправились в путь.