Книга Разведка боем - Василий Звягинцев

– Вот именно, Феликс Эдмундович, вот именно. – Ягода изогнулся над столом подобострастно, и лицо его выражало неприкрытое волнение, растерянность, но и упорство стоять на своем до конца. – В том-то и дело. Мы раскрыли и обезвредили за годы революции множество заговоров. Но там были настоящие классовые враги, а сейчас заговор составили бывшие наши товарищи, имеющие бесспорные заслуги. Их толкнул на это страх перед победой Врангеля, неверие в способность вождей революции уберечь Советскую власть. И личные амбиции тоже. За ними могут пойти многие. Такой мятеж будет пострашнее левоэсеровского. Я вас умоляю, Феликс Эдмундович, немедленно доложить Ленину и принять решение. ВЧК готова действовать, нужна лишь команда.

– А почему я узнаю так поздно, буквально в последний момент?

– Мы работали, Феликс Эдмундович, без сна и отдыха. Очень боялись ошибиться, все перепроверяли. Каждый начальник отдела головой ручается за достоверность своей информации…

Ягоде даже не нужно было актерствовать. Страх перед Дзержинским, страх провала был вполне искренним, но внешне он не отличался от паники не слишком умного, старательного сотрудника, перепуганного свалившейся на него ответственностью за судьбы революции.

– Если прикажете, я их всех сейчас вызову к вам…

– Некогда. Раз вы ручаетесь… Сейчас же еду. А вы поставьте в известность Менжинского и поднимайте людей. Возможно, начнем немедленно. И еще – звоните, нет, езжайте в штаб округа, от моего имени прикажите Муралову выделить в ваше распоряжение тысячу наиболее надежных красноармейцев… – За два минувших года Дзержинский не забыл пережитого 6 июля восемнадцатого года, когда бойцы спецотряда ВЧК арестовали его, своего Председателя, и почти сутки продержали заложником. Могли бы и расстрелять…

– Введите их во двор здания, пусть будут в резерве. Да, Петерс на месте?

– Так точно.

– Передайте, пусть действиями армейских частей руководит он. Ждите, я скоро вернусь…

Почти бегом Дзержинский спустился к автомобилю.

Ленин возбужденно метался по кабинету. Дзержинский и Троцкий сидели напротив друг друга по обе стороны приставного столика. Феликс отслеживал взглядом перемещения Председателя Совнаркома, а Троцкий едва заметно улыбался в усы. Ничего лучшего, чем внезапное появление Дзержинского с целой папкой убийственных (в буквальном смысле) материалов, он и желать не мог. Он столько размышлял, как бы поаккуратнее провести на съезде свой замысел, а тут такой подарок. Гордиев узел разрубается, причем чужими руками. Феликсу он поверил. Во-первых, слишком прямолинеен, чтобы самостоятельно задумать и осуществить столь тонкую и сложную интригу, а во-вторых, в списке Дзержинского больше половины обвиняемых – как раз те фигуры, от которых сам Лев Давидович мечтал избавиться. Не подвела, значит, безошибочная интуиция.

Ленин тоже поверил. Для того он и поставил Дзержинского на его пост, чтобы тот беспощадно искоренял контрреволюцию. И Феликс его ни разу не подвел, если не считать недолгие колебания по поводу Брестского мира. Зато с левыми эсерами, ярославскими и рыбинскими мятежниками он разделался быстро и решительно. И если сейчас созрел новый нарыв – вскрыть его со всей возможной радикальностью. Он всегда чувствовал, что без внутренней измены Врангель никогда не добился бы нынешних успехов. Временных, безусловно временных. Вот сейчас отсечем пораженные гангреной оппортунизма и измены ткани и с удесятеренными силами обрушимся на золотопогонников!

– Действуйте, Феликс Эдмундович. Со всей быстротой и беспощадностью. И лучше пересолить, чем недосолить. На то и диктатура, то есть никакими законами не стесненная, непосредственно на насилие опирающаяся власть. Кого успеете – изолируйте немедленно. Остальных будете изымать прямо на съезде. Это будет иметь огромное воспитательное значение. Делегаты увидят, как наша власть, наша партия умеют очищаться от скверны, невзирая на лица. Да, Лев Давидович, обсудите с Феликсом Эдмундовичем, как поступить с военспецами. Они ведь тоже есть в его списках? Чтобы аресты не отразились на боеспособности войск.

– В списках нет моих военспецов, – с видимым удовольствием отчеканил Троцкий. – Всю необходимую работу мы провели заблаговременно, в рабочем, так сказать, порядке. И те, кто служит сейчас, абсолютно надежны… – Лицо Предреввоенсовета и Наркомвоенмора сияло самодовольством.

– Да? А я, признаться, подумал… Ну, тем лучше, тем лучше. Но я, заметьте, тоже прав. Разве я не говорил, что в партии надежен лишь тончайший слой старых большевиков? Нет, на съезде обязательно надо принять решение о проведении беспощаднейшей чистки всех партячеек, снизу доверху. Я набросаю тезисы…

Автомобиль Дзержинского ехал по Никольской улице, покрякивая медным клаксоном на лениво расступающихся перед радиатором прохожих.

Сжимая худыми пальцами заветную папку, в которой прибавилась всего одна бумажка – листок с грифом «Председатель Совета Народных Комиссаров» и крупной карандашной надписью: «Тов. Дзержинский! Быстрейшая и полная ликвидация всех мерзавцев-заговорщиков – дело абсолютной важности. Примите все необходимые меры. Осведомляйте меня часто и точно о ходе дела. Ленин».

Говорят, что Дзержинский был очень добрым человеком. Страдал от необходимости производить репрессии, не раз будто бы повторял, что даже кратковременное заключение человека под стражу является невыносимым злом, которое следует применять только в самом крайнем случае, болел душой о несчастных детях-беспризорниках, и вообще, как написано в его дневниках: «Я хотел бы обнять все человечество, поделиться с ним моей любовью, согреть его, отмыть от скверны современной жизни». И что за беда, если «скверна жизни» зачастую смывается только вместе с кожей и нижележащими тканями, а «отмытый» таким образом человек почему-то вдруг умирает в страшных мучениях (кто сомневается, может сходить на экскурсию в ожоговый центр), если любящий человечество бывший польский шляхтич создал самую мощную и самую страшную тайную полицию в мире, которая даже при его жизни уничтожила больше ни в чем не повинных людей, чем все инквизиции до него и гестапо после него, вместе взятые… В душе он их всех любил.

Может быть даже, он был совершенно искренен, за полчаса до своей странной смерти на пленуме ЦК ВКП(б) в 1926 году, заявляя об опасности сталинской диктатуры. Может быть…

Но сейчас, на коротком пути из Кремля на Лубянку, Феликс Эдмундович не отвлекался на прекраснодушные мысли, он прикидывал, с кого начать, в каких камерах размещать арестованных и каких следователей бросить на самый важный сегодня участок работы. А незадолго до этого он еще и выторговал у ЦК для своей любимой ЧК право выносить внесудебные приговоры и на месте приводить их в исполнение.

Поскольку хорошо знал на личном опыте, что от идиотской практики, когда следствие ведут одни, а приговоры выносят совсем другие, ничего в текущей политике и задачах момента не смыслящие, проку мало. Он бы сам в свое время, доведись ему служить в жандармерии, любого из нынешних своих соратников, и Владимира Ильича тоже, законопатил бы в бессрочную каторгу, чтоб неповадно было вести антимонархическую пропаганду. А то отвешивали им по паре лет ссылки в приятные для жизни места и получили в благодарность ипатьевский подвал и многие тысячи безымянных рвов. Потому и проиграли, что о «законности» и «справедливости» думали, а настоящий марксист-ленинец должен понимать, что «мы не ищем форм революционной справедливости. Нам не нужна сейчас справедливость. Я возглавляю орган для революционного сведения счетов с контрреволюцией».