Книга На пике века. Исповедь одержимой искусством - Пегги Гуггенхайм

Фрида Кало умерла, и ее дом превратили в музей. Я была знакома с ее работами и включала их в свои женские выставки, восхищаясь ее талантом и приверженностью истинной традиции сюрреализма. Ее музей производил очень трогательное и печальное впечатление. В нем ты чувствовал, сколько боли ей пришлось вынести в этом доме, где она умерла в 1954 году от травмы спины, полученной еще в юности в аварии, оставившей ее инвалидом на всю жизнь. Многие ее работы связаны с физическими страданиями и многочисленными неудачными операциями на спине, которые она перенесла. Мы чувствовали атмосферу трагедии, застывшую здесь в параллельном измерении. Мы видели ее инвалидное кресло, в котором она рисовала до последних дней. В конце ее жизни едва ли между ней и Диего Риверой оставалась любовь.

Диего Ривера после смерти не оставил денег своим детям, но они все равно обожали его. Он завещал все состояние на постройку памятника самому себе по собственному проекту. Его возвели в пригороде Мехико, в убогом месте, окруженном домами бедняков-сквоттеров. В этой пирамиде — плохой имитации пирамид майя — должны были поместить помимо останков Риверы большое количество его картин и его коллекцию доколумбового искусства.

Я приехала в Нью-Йорк раньше официального открытия музея Гуггенхайма. Суини меня предупредил об этом, но я все равно решила задержаться по пути в Венецию. Суини попросил моего кузена Гарри Гуггенхайма показать мне музей. Я не видела Гарри тридцать пять лет и была рада воспользоваться такой возможностью. Еще больше меня обрадовало его письмо, полученное мной по возвращении в Венецию, в котором он говорил:

«До твоего приезда и до того, как нам выдался шанс вновь увидеться спустя столько лет, у меня сложилось ощущение, что однажды ты захочешь оставить свою коллекцию фонду для хранения в музее Фрэнка Ллойда Райта. Однако, чем больше я об этом думаю, тем больше я искренне верю, что твой фонд и твой дворец, которые твоими стараниями стали известны на весь мир, должны после твоей смерти отойти Италии, как ты и планировала. Я считаю, что там для них самое подходящее место, и с точки зрения блага нашей семьи, а оно, должен признать, всегда для меня главный приоритет, это будет наилучшее решение. Я надеюсь, что пока ты была здесь, тебе удалось сделать шаги в этом направлении.

Желаю тебе с таким же успехом продолжать посвящать свою жизнь искусству и получать от этого большое удовольствие и радость».

Гарри относился к своим обязанностям очень серьезно, и ему очевидно приходилось непросто в роли буфера между, как он их назвал, «двумя эгоистичными гениями», Суини и Райтом — последний в то время был уже в очень преклонном возрасте. Я не завидовала положению Гарри, но полностью поддерживала позицию Суини в отношении Райта, которого, как и Кислера, интересовала лишь архитектура и совершенно не интересовали картины.

Сложно представить вражду более непримиримую, чем между Суини и Райтом. Бедный Суини, который унаследовал это бремя вместе с должностью директора музея, был совершенным пуристом в отношении экспозиции — я бы даже сказала, фанатиком. Интерьер его дома напоминал картину Мондриана. К счастью, Райт умер, пока я была в Нью-Йорке, что значительно разрядило обстановку и избавило Суини от многих трудностей.

Музей напоминает гигантский гараж. Он построен на площадке, не адекватной его размерам; ему явно тесно в чрезмерной близости от окружающих домов. Ему следовало бы стоять на холме в Центральном парке, а не на этой стороне Пятой авеню. Вокруг огромного пространства для выставки скульптур зловещей змеей вьется гигантская спиральная рампа — знаменитое изобретение Райта. Стены музея изгибаются от зрителя, а бетонная платформа держит его на почтительном расстоянии от картин. Более неудобного угла обзора не придумаешь. В конце концов картины установили на кронштейнах. Поразительно, как они копировали идеи Кислера. Цвет помещений был очень некрасивый — где-то бежевый, где-то белый. Тем не менее я чувствовала, что гений Суини поможет ему преодолеть все трудности и открыть достойный музей. Я же все равно предпочитала свою скромную баркессу в Венеции и впервые перестала жалеть о том баснословном состоянии, которое потерял мой отец, отделившись от своих братьев ради собственного бизнеса за несколько лет до своей гибели на «Титанике».

За лучший день моего визита в Америку я успела посмотреть на коллекцию Барнса и посетить Художественный музей Филадельфии, а вечером оказаться на фуршете в современной квартире Бена Хеллера, коллекционера искусства. У меня выдалась крайне насыщенная программа для одного дня, который еще и закончился полуночной вечеринкой.

В Фонд Барнса меня сопровождал мой друг Роберт Брэди, который когда-то там учился. Поскольку мне нужно было уезжать через несколько дней, он раздобыл для меня специальное приглашение. Его со мной не пустили — у него было приглашение на две недели позже. Я уже не в первый раз просила о допуске к этой коллекции. Здание фонда, стоявшее в красивом парке, не отличается ни размерами, ни современностью, но сама коллекция потрясает воображение. Это место ни в коем случае нельзя назвать музеем. Картины предназначены исключительно для глаз студентов; их даже снимают со стен, чтобы дать лучше рассмотреть. Руководит и преподает в этом заведении мисс Виолетта де Мазия. Она была любезна и гостеприимна, но очень опешила от моей просьбы посмотреть каталог коллекции. Мне потребовалось полчаса, чтобы привыкнуть к расположению картин. Никогда не видела, чтобы такое количество шедевров хранилось в таких хаотичных условиях — иногда по пять слоев картин друг на друге. Помимо большого зала там было около двадцати маленьких комнат. Зал находился в верхней галерее, где хранилась обширная серия картин Матисса, рассчитанная на большое пространство. Требовалось немалое усилие воли, чтобы сосредоточиться на одной картине, так близко они висели друг к другу. Всего в этом месте хранилось примерно двести сорок Ренуаров, сто двадцать Сезаннов, сорок три Матисса, тридцать Пикассо, двадцать Анри Руссо, двенадцать Сера, двадцать пять Сутинов, а также Модильяни, Мане, Моне, Домье, Ван Гог, Курбе, Клее, Вламинк, Дега, Жан Гюго, Лоран, Утрийо, Брак и Дерен. Встречались и старые мастера — Тициан, Тинторетто, Кранах, ван де Вельде и Франс Хальс. Еще в одной комнате хранилась старая американская мебель, в другой — доколумбова скульптура и украшения. На стенах то и дело встречались раннеамериканские арабески из кованого железа. Мне было разрешено провести там два часа, хотя я могла бы остаться на месяц. Я обошла всё два или три раза, а под конец Роберту удалось проникнуть внутрь незамеченным.

Абсолютно измотанная и переполненная эмоциями от увиденного, я все же отправилась в Музей Филадельфии, чтобы посмотреть на коллекции Аренсберга и Галлатена в новой обстановке. Меня невероятно впечатлила инсталляция Генри Клиффорда. Помимо нее музей обладал другими несметными сокровищами: ты бродил по индийскому храму в Мадурае, залу китайского дворца, японскому чайному домику, кабинету японского философа, по галерее аббатства Сен-Мишель-де-Кукса в Тулузе, у фонтана в Сен-Жени-Де-Фонтэн, а также среди итальянских, французских и английских интерьеров, привезенных в Америку, как шотландский замок в фильме Роберта Доната «Призрак едет на Запад».

Идеальным образом этот день закончился в окружении Поллоков, Филиппов Гастонов, Стамосов и Ротко дома у мистера и миссис Бен Хеллер в компании мистера и миссис Бернард Райс, тоже выдающихся коллекционеров, и Ли Поллок. Хеллеры полностью заняли свою квартиру коллекцией. Они даже снесли стены, чтобы хватило места для великолепного полотна Поллока «Синие столбы». Они переехали сюда из более комфортабельного жилища, только потому что здесь, на Централ-парк Вест, было больше места. Эта квартира была совершенно голой и производила впечатление не то бомбоубежища, не то госпиталя. Такие условия жизни уготованы каждому, кто посвящает свою жизнь искусству модернизма, и Хеллеры не одни пали жертвой подобного увлечения.