Книга Шаляпин - Виталий Дмитриевский

В бывших императорских театрах заменены официальные занавесы с имперской эмблематикой, спектакли по требованию публики начинались революционными песнями, при исполнении «Марсельезы» зал вставал. «Марсельезу» пели и играли повсеместно — перед киносеансами, в садах и парках перед гуляньями, на открытиях разного рода балов «в пользу борцов революции», на митингах с участием вождей и театральных кумиров, на концертах художественной декламации, перед докладами о «текущем моменте» и после принятия резолюции. Театры и кинематографы предлагают актуальный революционный репертуар: в прокат вышли фильмы «Отречемся от старого мира», «Вы жертвою пали в борьбе роковой», «В борьбе обретешь ты право свое», «Буржуй (враг народа) — социальная драма». На улицах бойко торговали красными лентами, бантами, флажками, открытками на революционные темы, с портретами революционных лидеров. Появление на людях без алой ленты или гвоздики выглядело подозрительным знаком уклонения от всеобщего народного ликования.

К торжественному открытию бывших императорских театров после событий Февральской революции К. А. Коровин ставит на сценах Большого и Малого театров посвященные политическим событиям живые картины. Публике Малого театра с поднятием занавеса открылось лазурное небо с ярко горящим солнцем, осветившим женщину в русском национальном костюме, с разорванными кандалами. «Освобожденную Россию» изображала А. Яблочкина. У ног ее распластался лейтенант П. Шмидт. Рядом — Пушкин, Грибоедов, Лермонтов, Гоголь, Некрасов, Достоевский, Толстой, Добролюбов, Чернышевский, Белинский, Писарев. Скрестив руки, сидит Бакунин, стоят Петрашевский, задумчивые Шевченко и Софья Перовская, вокруг группа арестантов в халатах. «Дальше, в мундирах александровских времен — декабристы и среди них княгиня Волконская, княгиня Трубецкая. Дальше — студенты, крестьяне, солдаты, матросы, рабочие, представители всех классов и народностей России… Теперь они победно поют „Марсельезу“. Впереди этой живой картины стоит комиссар московских государственных театров князь А. И. Сумбатов. Публика рукоплещет. У многих на глазах слезы».

К лету 1917 года наступает отрезвление. К. Бальмонт писал: «Революция хороша, когда она сбрасывает гнет. Но не революцией, а эволюцией жив человек. Стройность порядка — вот что нужно нам как дыхание, как пища… Революция есть гроза. Гроза кончается быстро и освежает воздух, и ярче тогда жизнь, красивее растут цветы. Но жизни нет там, где грозы происходят беспрерывно». Бальмонту вторит Александр Блок: «Неужели долго или никогда уже не вернуться к искусству?» И. Э. Грабарь в письме Б. М. Кустодиеву недоумевал: «Просто несчастье эта босяцкая гордость и „презрение к буржуям“, каким она считает каждого человека, носящего не грязный и не мятый воротник». В журнале «Аполлон» мрачные предчувствия и настроения были выражены с еще большей откровенностью: «Страшно вымолвить, но ничего не поделаешь: одичание. Это ли не регресс, не возвращение к… грубости неприкрытого художественного варварства». В своем предсмертном стихотворении 1921 года Блок с горечью признается: «Но не эти дни мы звали…»

Артист императорского Александрийского театра Я. О. Малютин спустя 40 лет с ужасом вспоминал зрителей той поры: «Столица кишела всякого рода подрядчиками, поставщиками, интендантами, казнокрадами всех мастей, стремившимися полной мерой отведать столичных удовольствий… Вот эта-то публика и занимала, как правило, первые ряды партера многочисленных петроградских театров, определяла их репертуар, грубо диктовала им свою волю». Интеллигенция пребывает в страхе и растерянности. П. П. Гнедич писал: «И в эти дни, дни смущения духа, в дни неудач, бед, несчастий, измен, предательства и позора вокруг все несется в какой-то бешеной вакхической пляске. Взгляните на список „зрелищ“: оперетка, веселые шутки, клоунады пестрят на каждом шагу. Раздетые женщины щекочут упавшие нервы. На выставках кидаются на покупку картин и платят за них, почти не смотря, двойные цены. Что это: последние балы на вулкане? Пляска смерти? Бездушные пиры во время чумы?.. И не чувствуем мы того, что погребены заживо, — и где наше избавление, и скоро ли оно придет — неизвестно».

«Точно ли в настоящее время общество по-настоящему интересуется новыми достижениями в искусстве? — задавался вопросом Вл. И. Немирович-Данченко. — Может ли оно сейчас этим интересоваться? Имеется ли у него для этого достаточный запас внимания? Я думаю, что нет, и не может быть, если не считать очень немногочисленных групп более праздных, чем те, кто в той или другой форме отдает свое внимание текущим событиям… Театральные представления вообще — да, они совершенно необходимы. Без этой „отдушины нервов“ обществу труднее было бы сохранить мужество и терпение. Но для новых задач в искусстве?.. Не знаю».

Тревожные сомнения одолевают многих. Радость революции сменялась озлоблением и паникой. «Как проиграна демократическая ставка на народ, оказавшийся „взбунтовавшимся рабом“, безумной и слепою яростью ненавидящим все, что в России есть просвещенного, так проиграна ставка на демократизацию искусства», — писал критик А. Р. Кугель в журнале «Театр и искусство». А спектакль Вс. Мейерхольда «Маскарад» в Александрийском театре звучал, по мнению театроведа К. Л. Рудницкого, как «мрачный реквием империи, фатальная панихида миру, погибшему в эти дни».

Театрализация выплеснулась на городские пространства. Улицы Петрограда приняли необыкновенный вид. Толпы людей с красными гвоздиками на груди шумно митингуют, гербы на воротах Зимнего дворца закрыты красными полотнищами. В Москве флагами украшены памятники Пушкину и Минину и Пожарскому, но при этом множество скульптур сброшено с постаментов и разбито. М. Горький предлагает создать комиссию для охраны художественных ценностей, в ответ А. Амфитеатров в статье «Идол самодержавия» задавался провокационным вопросом: «А не нужна ли для равновесия комиссия для разрушения некоторых памятников?» — и призывал перелить конную скульптуру Николая I на Исаакиевской площади на оружие для военных целей.

Искусство отвечало на запросы публики и ее победные призывы — такова была «злоба дня». Массы нетерпеливо требовали смены символов, героев, прославления знаковых фигур, обещающих счастливое будущее — здесь и сейчас.

После трудных месяцев общественного подъема Шаляпин отдыхает с семьей в Крыму. Но и в Севастополе его не покидает «революционное возбуждение». На морской набережной артист организовал большой концерт с участием матросского хора и оркестра. В программе романсы, народные песни, но главное — «Песня революции». «Выходит Шаляпин, он в матросской рубахе, — описывала зрелище газета „Крымский вестник“. — Ему дают красное знамя, его окружают старшины клуба матросов и солдат, участники концерта. Оркестр играет „Марсельезу“. После поцелуев и речей он поет. Наконец, финальный номер — „Песня революции“. Публика встречала и провожала артиста овацией».

Федор Иванович любил Крым. С этим благословенным краем связана его мечта о Замке искусств, который он хотел построить на Пушкинской скале. В 1917 году Шаляпин приобрел участок земли в Суук-Су (ныне «Артек»). Официальный документ — «купчая» — помечен 29 июля 1917 года: «Продано Федору Ивановичу Шаляпину участок земли 1488 кв. саженей за 10 000 рублей, скала, именовавшаяся прежде пушкинской, должна ныне именоваться „Шаляпинский утес“».