Книга Рыба и другие люди - Петр Алешковский

Вот мы терпели, терпели, да уж и невмочь стало. Перемигнулись раз – да и айда в леса и инструменты барские с собой стяпали. Там и скрывались недели три. Потом христовым именем и побрели. И холод, и голод видели, царица небесная, говорить-то уж нечего. А в бегах мы уже шесть лет сравнялось. Иной раз сердце-то рвется, повидал бы места свои родные, а тут – ду-ду-ду – играй хотчей. А ты еще говоришь: счастливые мы.

Жоржица, с вниманием выслушав рассказ музыканта, вздохнул и сказал:

– Нет, все-таки вы счастливей меня, ну-ка дайте мне хоть посмотреть на ваши дудочки.

– Это не дудочки, малец, а видишь – у него кларнет, а у меня – флейта.

Жоржица начал бесконечные разговоры с музыкантом, просил его показать, как играют на флейте, очень скоро запомнил все приемы и стал усиленно просить продать ему флейту, предлагая в обмен за нее два золотых, красовавшихся на его феске и составлявших его собственное достояние.

Наконец, торг был закончен, и флейта перешла в собственность мальчика, который с восторгом спрятал ее за пазуху. С этого момента он начал учиться на флейте – опять самоучкой, убегая для упражнений в соседний с городом лес.

Впоследствии Георгий Христофорович очень недурно играл на флейте и любил рассказывать, как ему доставалось за любовь к музыке».

3

Тут чтение пришлось прервать. Снизу несся страшный грохот, словно кто-то пытался высадить окно открытой ладонью. На даче происходили непонятные вещи, я весь превратился в слух и даже обрадовался, когда грохот на первом этаже повторился снова.

– Кто там? – грозно спросил я и, не получив ответа, пошел вниз, прихватив острую стамеску.

Хищно отставив руку с инструментом, как ходят гангстеры в боевике, я осмотрел пустую кухню, коридор, осторожно ступая, вошел в большую комнату. В окно билась большая серая ворона, залетевшая сюда через открытую на веранду дверь. Я подбежал к подоконнику, рванул шпингалеты и выпустил пленницу на волю. Птица улетела недалеко, опустилась на траву, вытянула шею, смотрела на меня выжидающе и нахально. В ней было столько комичного, что я не выдержал и рассмеялся:

– Лети, дура, с тебя должок!

Ворона утвердительно моргнула, смешно запрыгала прочь, взлетела и исчезла в сплетении зеленых веток.

Птица в доме – плохой знак; быть может, я сам его накликал, описав в сказке явление моей умершей прабабки Евгеньевны. Она пришла ко мне сюда, на дачу, села в плетеное кресло, посмотрела сквозь меня уставшими, бесцветными глазами.

– Ты хотел поехать в Глубокое? Поезжай, только вряд ли что поймешь, – сказала Евгеньевна в моей рукописи.

Я отправился пить кофе и, пока кипятил воду, думал о подобных мемуарах, романтизировавших прошлое.

Крылоподобные листья каштана за окном теперь больше походили на рояльные молоточки – они поднимались и падали, словно кто-то, заключенный в ствол дерева, самозабвенно перебирал костяшки клавиатуры.

4

Сколько себя помню, Евгеньевна всегда была старой; то, что у нее есть имя Ольга, я узнал уже в школе. Она жила на улице Бориса Галушкина в трехкомнатной коммуналке на первом этаже. Раз в году, на ее день рождения, родственники собирались за старинным круглым столом. Евгеньевна пекла кулебяку, варила студень и картошку – остальное приносили гости: кто что мог. Я не понимал степени ее бедности, как не понимал ее возраста. Цифры я осмыслил позднее: пенсия – двадцать восемь рублей в месяц, колхозники получали тогда больше. Год рождения – 1882-й. Когда случилась революция, ей было тридцать пять. В девятнадцатом от сердечного приступа умер муж. В последние два года жизни он стал морфинистом.

Сама она умерла в 1978-м, прожив последние пятьдесят девять лет в полном одиночестве. До тридцати пяти жизнь в имении отца, затем мужа, с тридцати семи – работа в лаборатории биологического института: мытье пробирок и нищета. Двум своим детям она дала высшее образование. Была, правда, в тридцатых слабая попытка изменить жизнь – она привела домой мужчину, но моя бабка, ее дочь, встала на дыбы, и тихая Евгеньевна покорно прогнала возможное счастье прочь. Вскоре дочь, не выдержав тесноты жизни, порвала с матерью все отношения.

В той ее последней комнатушке все было собрано из остатков – темное, прокопченное красное дерево, столовое серебро, которое она чистила зубным порошком, швейная машинка «Зингер» с перламутровыми вставками – цветочки, ангелочки на черном корпусе, похожем на печального ослика. Одна из картин висела еще в отцовском имении – портрет древнего философа: крупный, высокий лоб с глубокими залысинами, печальные, возведенные горе глаза, всклокоченная борода и жилистая рука старика, покоящаяся на пустоглазом черепе.

В Евгеньевне было что-то мужское, и в первую очередь, наверное, большой фамильный нос, красный и шмыгающий, и еще руки – сухие и шершавые ладони и нервные пальцы, которые она вечно старалась куда-то спрятать или пристроить при разговоре. Когда на дне рождения возникал общий разговор, Евгеньевна отстранялась, непонятно было, слушает ли она говорящих.

Книги она, кажется, читала и даже ходила на выставки в Пушкинский музей. На стенах ее комнаты не было ничего лишнего, тем удивительней было мне однажды обнаружить новую картинку, открытку, приколотую булавками в углу напротив кровати. Это был карандашный рисунок Ван Гога, из ранних, когда он много рисовал шахтеров, стариков из богадельни, крестьян. Назывался он «На пороге вечности».

Старик сидел на простом стуле на фоне кирпичной стены. Тяжелая, лысая голова уронена в большие сжатые ладони. Согбенная мощная спина очерчена жирной волнистой линией. Рисунок был сделан в год ее рождения – в 1882-м. Не думаю, впрочем, чтобы Евгеньевна придавала значение этому случайному совпадению.

Я больше любил смотреть на вангоговского крестьянина, чем на романтического философа с черепом, почему-то он напоминал мне портрет Достоевского. Я так и сказал однажды за столом: «Плачущий Достоевский», – и, помню, все рассмеялись. Не знаю, куда делась эта открытка.

Когда я спросил Евгеньевну, почему она выбрала именно этот рисунок, она скромно сказала:

– На выставке давали.

Евгеньевна вставала рано – стирала, гладила, шила, подшивала. С младенческого возраста все мои рубашки прошли через ее руки. Она старалась помочь чем могла. Подарила маме на свадьбу белую льняную скатерть – кружева в тысячи стежков Евгеньевна сплела сама.

Сухонькая и всегда чистая – кроме каш и хлеба, она мало что могла себе позволить. Два-три раза в месяц, созвонившись с моей мамой, садилась утром на трамвай, ехала через всю Москву и долго еще шла пешком – экономила десять копеек на метро. Она появлялась в нашем дворе: сумка в руках, в ней мои отглаженные, заштопанные рубашки, штаны, носки и обязательный подарок – оловянный солдатик или копеечная машинка. Игрушек у меня было много, я не ценил ее подарков.

Она приходила, мама сдавала меня ей и убегала на работу. Я, воспитанный мальчик, подбегал к прабабке, тыкался лбом в ее плоский живот, ждал, пока она, запустив дрожащую руку в мои волосы, словно слепая, ощупает мою голову, и мчался скорее прочь. Иногда я пробегал мимо скамейки, где она читала книгу или смотрела вдаль черепашьим застывшим взглядом, что-то кричал ей на бегу; она никогда не задерживала меня. Мне было с ней неинтересно.