Книга Боярыня Морозова - Владислав Бахревский

– Ах, батюшка! – вспыхнул Алексей.

– А у Алексея Алексеича цепь тяжеленная! – сказал вдруг Федор.

– Голубчик ты мой! А уж как тяжела шапка царская! Ведь два пуда! – И подумал про себя: «Тебе, Федя, сей тяжести не дано испытать».

Ошибался Алексей Михайлович. И Федору тяжесть царской шапки пришлось изведать, и покойно уснувшему за столом Ивану…

– Скажи-ка нам, Алексей Алексеич, чего-нибудь мудреное на латыни, – попросил государь, любуясь старшим сыном.

– Из Аристотеля могу, из книги «Монархия»! – Тотчас и отзвенел литыми из бронзы словами.

– Дивная речь! – Алексей Михайлович отер слезы с глаз.

– Ты бы наградил учителя-то, – подсказала царица.

– Как не наградить?!

И наградил. Симеон Полоцкий получил приглашение на царский обед 7 сентября, говорил речь, удостоился атласной шубы.

* * *

Жизнь шла себе чередом.

10 сентября великий государь с царицею, со всем семейством ездил в Коломенское.

17 сентября, на именины великой княгини Софии Алексеевны, в десятилетие царевны, Алексей Михайлович присылал патриархам из похода в село Всевидново именинные пироги.

18-го воротился в Москву.

20-го принимал посланника короля английского и шкотцкого Карлуса сэра Ивана Гебдона.

21-го ходил в поля тешиться.

22-го – в село Преображенское.

25-го – в день Сергия Радонежского отстоял обедню в храме Троицкого подворья, в Москве.

26 сентября был в Чудовом монастыре на отпевании супруги учителя своего и дядьки боярина Бориса Ивановича Морозова – драгоценной Анны Ильиничны.

Горько плакала по сестре царица Мария Ильинична. Анна была младшая в семье.

Стоя на отпевании, Алексей Михайлович недобро косился на женину родню. Милославские церковной реформе противились неявно, да упрямо. Илья Данилович, доносят, клянет и Никона, и вселенских патриархов. Петухом на семейство свое глядит, а петух-то щипаный. Старость ощипала перышки.

Спохватился Алексей Михайлович: у гроба покойницы не о вечной жизни думает, о суетном. Да еще и сердит. Вдруг понял: Никон на грех навел! Из Ферапонтова монастыря приспел донос: Никон-де величает себя не только патриархом, но и папой. На поклон к нему ездят из Каргополя, из Белоозера, под руки водят.

«Господи! – взмолился Алексей Михайлович. – Освободи меня от гнева. Господи! Пусть живет себе отче Никон в довольстве, пусть утешает себя как может, а меня, грешного, простит».

Гоня прочь мысли о Никоне, вспомнил, как хороша была Анна Ильинична на свадьбе с Борисом Ивановичем. Поглядел на Марию Ильиничну – теплом обдало сердце. Не отцвела, милая, за двадцать лет супружества. Красота переменилась, но ни на толику не убыла.

А ведь собинный друг спас голубушку от чумы. Никону долгим счастьем обязан. Перекрестился.

…И в то же самое мгновение и Никон осенил себя крестом: закончил выбивать на каменном кресте надпись. Крест вырубили каменотесы, но надпись он сотворил своими руками: «Никон, Божией милостью Патриарх, поставил сей крест Господень, будучи в заточении за слово Божие и за Святую Церковь, на Белоозере, в Ферапонтове монастыре, в тюрьме».

Точно такую же надпись он вырезал на кресле, а келейники его награвировали на всех келейных сосудах. Гнев искал себе выхода, и Никон страдал от несмирения своего.

Господь был щедр на тишину. Тишина стояла в серебряном, ожидающем зимы небе, возлежала на водах – ни единой морщинки на весь простор. Молчали обмершие леса. Земля, еще не холодная, не уснувшая, пригорюнилась – уж такими редкими, такими летучими стали ласки отдаляющегося солнца.

Сердце у Никона дрогнуло. Догадался, что похож на окружающую его землю. Все великое, что было написано ему на скрижалях судьбы, свершилось. Остались вот эти каменные укоры да поклонение падких на слухи глупцов. Из Москвы привезли басню. Дескать, царь собирается позвать Никона в стольный град на новый собор. Место бывшему патриарху уготовано еще большее – папа православных вселенских церквей.

Кого в Москве озарило?! Да чем невероятнее слух, тем больше ему веры. Первым прибежал на поклон пристав Степан Наумов. Потный, губы белые.

– Святейший! Дозволь проводить тебя на обедню.

Провожая, под руку поддерживал. Открыл на покаянии наитайнейшее:

– Царь Алексей Михайлович, посылая меня в Ферапонтов монастырь, со слезами просил умолить твое святейшество о благословении и о прощении. Я же по глупости хотел получить от государя письменный указ, зело рассердил света нашего. «Зачем тебе, – говорит, – запись, чтоб ты с женой дома ее читал? Не веришь, что ли, словам моим?» Ох! Ох! Святейший! Уж так царю тошно без твоего благословения, без прощенного слова! Смирись первым, и будет тебе по желанию твоему: монастыри, слава, великие вклады.

Пригорюнился Никон. У него всего-то и осталось от былой необозримой, необоримой мощи: не щадить царя, не прощать его за отступничество от былых мечтаний, от похода на гору ко Господу. Строили храм нерукотворный, складывали не камни, а любовь к любви, сеяли поле не рожью, но молитвами, ожидая дивного урожая.

Ночью Никон плакал.

Проснулся бодрым, а первая наплывшая думка была невеселой: не всякое утро мудренее вечера.

И верно, привычный ход жизни нарушил архимандрит Иосиф, принес Никону новый, присланный из Москвы «Служебник» с приложением соборного свитка, показал самое интересное место. Никон прочитал: «А та клятва и проклятие, еже писано есть в книзе Жезл, возводится ныне точию* на Аввакума, бывшего протопопа, и на Лазаря-попа, и Никифора, и Епифания, чернца соловецкаго, и Феодора-диакона, и на прочих их единомысленников и единомудренников и советников их, дондеже** пребудут во упрямстве и непокорении».

* Только лишь. ** Покуда.

– Враги твои наказаны и закляты, – сказал Иосиф. – Велика радость! – горестно воскликнул Никон. – Прошлогодний собор, где свои судили да рядили, был строг, но милостив… У нанятой царем иноземщины ни совести нет, ни боли за русских людей. Все старые книги прокляли за невежество и глупость, все прежние соборы названы мятежом, суемудрием, расколом. Ишь, светочи! Царю и то стыдно: бродяг нанял святоотеческое охаять.

Прощание с царицей

На Рождество царевич Алексей поднес матушке стихи своего сочинения.

Мария Ильинична грелась у печи, и не потому, что холодно ей было, а ради ласки. Русские печи, даже в царском терему, чужеземными изразцами выложенные, не скупы побаловать человека.

Алексей Алексеевич пришел с учителем своим со старцем Симеоном, который стоял поодаль, наслаждаясь волнением, охватившим пиита.

Стихи были написаны на пергаменте, разрисованы знатными изографами.

– Ты сам вслух вирши прочитай великой государыне, царице-матушке! – посоветовал Симеон, тоже трепеща от предвкушения новой славы своей.