Книга Дорога долгая легка - Борис Носик

Пьянство было здесь не бедствием. Оно было образом жизни, притом единственно возможным. Если от него страдали главным образом женщины, то страдали, понимая его неизбежность, как страдают от старости или от холода зимой. Многие считали, что именно из-за пьянства разваливаются семьи, однако наиболее дальновидные говорили, что это не из-за пьянства, а из-за непрочности нынешней семьи: ну и что же, что пьет, должен пить, а вот что баба этого пьянства не хочет выносить или что по пьянке он каждый раз новую семью заводит — вот это уже баловство, непорядок и разврат. Люди начинают считать, что есть какой-то другой способ прожить, появилась нежеланная свобода выбора, и хотя как будто мало еще ее у нас, но и от этой великий вред…

После завтрака Зенкович лежал на стогу с книжкой, время от времени поднимая голову, оглядывая косогор. Было совсем тихо — ни звука. Шорох раздался в сене, таракашка повозился и умолк. Налетел ветерок, зашелестели на старом кладбище липы… Где там Мое Почтеньице? Уже небось и дощечку его не найти. Лет пятнадцать тому назад Зенкович приехал однажды после долгого перерыва и увидел пустое место там, где была архиповская изба. Он узнал, что Мое Почтеньице умер, а тетя Настя вышла замуж за его свояка и, продав избу на снос, уехала от сраму и пересудов в другую деревню. Зенкович отправился на кладбище, без труда нашел могилу старого лесника, стоял в растерянности… Жалко было старика… А тетя Настя? Почему? Как можно? Потом он услышал за спиной женский голос:

— Ну-у разоспался, вставай, Мое Почтеньице! Сема к тебе из Москвы приехал, вставай, сейчас водочку пить будете!

Это была тетя Маня Заозерова. Она увела к себе Зенковича, напоила чаем, и снова он был тут не чужой. К ней он ездил все последние годы перед женитьбой. Ей он, наверное, напоминал покойного Борьку, того самого, что, начитавшись книг, залез на трансформаторную будку, — такой же этот Сема чокнутый, и еще книжки читает к тому же…

Зашуршали шаги по траве. Зенкович обернулся. Какая-то баба подходила к его стожку, широко улыбаясь. Что-то знакомое. Кто это может быть?

— Не узнаешь, Сема?

— Отчего же? Э-э-э…

— Лариса я…

Господи, Лариска, до чего же старая, сроду бы, конечно, не узнал, да, да, как же, симпатичная была девка, высокая, татарский разрез глаз, широкоскулая, два вечера или три обжимались они тогда у нее на завалинке, а потом кто-то ее увел. То ли он просто уехал, Зенкович, уже и не вспомнишь, что тогда было, помнится только, что ничего не было… Ничего не было, а теперь уж и не будет больше, не может быть, потому что она уже старая бабка, и страшная, Боже, сколько же ей лет, ну уж не больше, чем ему, значит, сорок, значит, все, каюк, с кем хотел и не успел — конец, потерян человек, то есть женщина потеряна, до чего обидно, как же ему не пришло в голову, он их всех вспоминал такими, какими они были, и только вот, когда эта черт-те на что похожая Варвара позвала этак залихватски: «Лелька! А Лелька! К тебе парень!» — только тогда подумалось… Хотя и он, конечно, давно не парень, но уж Лелька-то вышла, Лелька, о Бог мой… «Но как нам быть с тем ужасом, который был бегом времени когда-то наречен…» Это она, бывшая красотка, написала уже глубокой старухой, пережив все ужасы, все казни египетские, похоронив всех близких и отпев…

— Ты еще чего… Парень! — сказала Лариска завистливо. Очень мило с ее стороны, вполне светски… Зенкович не сумел, просто не смог заставить себя вернуть комплимент, однако, чувствуя, что должен как-то откликнуться на эту доброту и эту вежливость, стал жаловаться на сердце:

— Нет, я тоже ой как чувствую… Вот тут… Годы берут свое… А что у тебя? Дети?

— Сын. Я сюда в отпуск к матери. Одна приехала. Надо же погулять на воле…

Один сын. Детей и здесь становится совсем мало. Мужей еще меньше. Погулять ей хочется. А почему бы ей не хотеть? Ему-то хочется…

Сколько раз он наблюдал эти их отчаянные отпускные гулянки в профсоюзных домах отдыха: женщины без возраста и мужчины без возраста, железные зубы, водка в казенных стаканах, пение и возня до утра… А здесь тебе, пожалуй, не разгуляться, милая сверстница Лариска. Мужиков что-то вообще не видно, и слава Богу…

— Заходи к нам телевизор глядеть… Огурчики у матери соленые удались, рыжики…

— Спасибо. Зайду.

Лариска ушла. Кладбищенские липы мирно прошелестели ей вслед. Наверно, уже не разыщешь могилу — где там Мое Почтеньице? Дощечка потерялась, могила заросла — нет больше Маньки, Натолька в тюрьме, а тетя Настя как сразу вышла за шестидесятилетнего свояка, так продала избу и больше не появлялась… Интересно, что бы он сказал, Мое Почтеньице, если б знал, как после его похорон все повернется. Хорошо, что мы не знаем этого никогда. Еще лучше, когда нас это даже и не заботит. Суета жизни. Тщета бессмертия. Где-то между ними есть, наверное, пространство, есть мгновение. Как мгновение между трезвостью и хмелем, излюбленный миг Хайяма. Как случилось все-таки, что она вышла сразу за старого красноносого вдовца мужниной сестры? Небось они и раньше друг на друга поглядывали. Может, не просто поглядывали, переспали разок по дороге с поля, понравилось. Может, мечтали десятилетиями: вот когда освободимся… Он первый освободился, а она еще только через десять лет. Позднее тетя Настя гордо сообщала Зенковичу, что старик этот еще и сейчас ничего (а ему было уже под семьдесят), что он может — а ей, стало быть, не все равно, может или нет (ей было тогда за шестьдесят).

Страшная все же штука брак, подумал, вспоминая все эти страсти, сегодняшний, сорокалетний Зенкович: живешь с женщиной, которая только и мечтает выйти замуж за твоего соседа или родственника. Или просто ждет, когда же ты наконец, постылый, откинешь копыта — нет, не леди Макбет, а самая обыкновенная супруга, которая ждет терпеливо. Которой просто обрыдло одно и то же — кому ж не надоест?

Зенкович поднялся и пошел домой. У крыльца в блестящих курточках из кожзаменителя красовались два юных мотоциклиста. Один показался Зенковичу смутно знакомым. Да нет, не мог Зенкович его видеть. Ему не больше шестнадцати, значит, в прошлый приезд не было шести… Взревели мотоциклы, мотоциклисты умчались куда-то за село.

— На танцы поехали, — объяснила Лелька. — В Лишенине еще есть девки.

— Раньше мы тоже в Лишенино на танцы ходили… — вспомнил Зенкович.

— Неужто? — Лелька удивилась. — А наши парни бегали в Парамоново.

Так они установили, что Лелькино время было задолго до Зенковича.

— Этот вот кудрявый мальчик на мотоцикле, это Митьки сын, помнишь небось Митьку-гармониста.

А-а-а… Вот отчего так знакомо его лицо. Он же как две капли воды похож на этого гармониста. Счастливый гармонист, создавший сына по образу своему и подобию. Сейчас его сын уговорит какую-нибудь девочку в Лишенине, и они зачнут третье поколение кудрявых гармонистов…

— А второй чей?

— Второго ты тоже должон знать. Петрухина сын. Сам старик Петрухин с весны в тюрьме сидит.

— За что же? — спросил Зенкович, отметив про себя, что карцевский мартиролог неисчерпаем.