Книга Шоколадный папа - Анна Йоргенсдоттер

— Я понимаю, что вы потрясены. Но куратор…

— Я хочу избавиться от беременности.

Слова перед ней, как руки на столе: лежат, неоспоримые и очевидные.

— Вы уверены?

— Да, уверена. Избавиться как можно быстрее. — Это ее голос, настоящий, и ничего другого нет: она не знает даже, чей это ребенок!

Они смотрят в календарь: выясняют, когда был зачат ребенок — или как это еще можно назвать. Три варианта: Юнатан, Испанец, Лейтенант. Все так ужасно, что Андреа могла бы выплакать несколько литров слез.

— Но сначала лучше все же поговорить с куратором.

— Я даже не знаю, кто отец, понимаете? Такая вот я ужасная.

Гинеколог берет Андреа за руку.

— Но если посмотреть внимательнее, то можно довольно точно установить день… вот этот.

Андреа смотрит. Второй день из двух возможных. Она вспоминает глаза, лицо Юнатана: ей никогда не удавалось его нарисовать. Пыталась, но ничего не получалось. Нереально, но в то же время без фантазии. Невозможно. Андреа думает об упаковке из фольги: скоро, в ближайшем туалете… В горле снова ком. Это моя жизнь. Любимая телепередача в детстве. Похищение какой-нибудь знаменитости — и на диван: детство, любовники один за другим, дипломы, похвалы. Вот твоя жизнь. Спасибо! Как прекрасно! А если не прекрасно, то по крайней мере наполнено. Восторг новых знакомых: господи, сколько ты всего пережил! И гордость. Гордость? Да, вот моя жизнь. Моя жизнь — потрясающая, глупая и сказочно реальная.

— Понимаю, что вам сложно представить себе… Особенно если вы не уверены, кто отец…

Господи, какие ужасные слова! Словно моя жизнь — худшая из возможных, но ведь это не так! Хочется встать и крикнуть: моя жизнь не так ужасна! Чтобы врач увидела хорошие стороны ее существования: что если бы обстоятельства сложились иначе, чуть по-другому, то Андреа стала бы отличной мамой, обязательно, но сейчас…

— Ничего не выйдет, я не могу, понимаете? — Андреа умолкает, чувствуя гнев в своем голосе. — Выбора нет, — произносит она, пытаясь успокоиться. — Я глотаю таблетки горстями, слишком много пью…

— Вам помогут бросить… будет нелегко, но я видела многих…

Неужели эта женщина вообще ничего не понимает?

— Я не могу оставить все как есть!

— Хорошо, для начала нужно записаться к врачу, а потом, через неделю… Раньше не получится. То есть через две недели… Вы уверены, что не пойдете к куратору?

Отвали!

— Да, уверена.

Врач дает ей номерок. Андреа встает. Бледная комната трясется.

Она за что-то благодарит, прощается. Комкает бумажку в потной руке, запихивает в карман брюк. Идет в туалет, вскрывает упаковку: серебристая фольга. Как солнце и воздух. Здравствуй, мир, вот и я! Сесть на ступеньки у входа и плакать. Эй, красавица, зачем тебе плакать? Вставай, уходи, убегай, уноси ноги! Нельзя поддаваться боли, но все равно больно, так что же делать?

Чувствовать, как начинают действовать таблетки. Меняется освещение. Мрак светлеет. Комок в горле больше не страшен, он исчезает. Андреа вспоминает строчки из книги. (В больнице она читала много такого: «Помоги себе сам», «Освободи себя» и тому подобное. Жить сложно, но возможно. Живи сейчас, завтра будет поздно.) Она вспоминает строчки: не дословно, но в общих чертах. Ребенок, которого мать рожает ради спасения самой себя, чтобы избежать одиночества, навсегда попадает в силки материнской зависимости, неспособный жить собственной жизнью. В каком-то смысле так было бы проще: у нее есть шанс. Расти, жить своим ребенком. Быть вынужденной бросить таблетки и алкоголь. Быть вынужденной начать новую жизнь. ВЗРОСЛУЮ жизнь, за которую нужно ОТВЕЧАТЬ. Знать о любви ребенка к ней — о простой, надежной любви. Знать, что эта любовь не добровольна, что ее не может не быть, что Андреа может предавать снова и снова, а ребенок будет по-прежнему…

Тридцать градусов в тени, а она дрожит.

Этой эпохе предшествовала другая. До Ребекки, до слез в его серо-голубом кресле, до тухлой рыбы, задолго до поцелуев, до матрасов, которые разъезжались в разные стороны. Она хотела заняться любовью, но он не решался: боялся совершить ошибку, не умея подарить ей счастье, которым он так отчаянно хотел одарить именно ее. Это было до того, как они стали придумывать имена своим детям, с удивлением смеясь над тем, что однажды это станет реальностью.

До того, как они стали врагами?

Каспер и Андреа собирались в вегетарианский ресторанчик, где подают чудесный банановый пирог, который она осмелилась попробовать лишь один раз; они стояли на перекрестке, дожидаясь зеленого света, и Каспер спросил, хочет ли она иметь детей. Андреа ответила, что рожать детей жестоко — это значит обрекать несчастных на жизнь, от которой невозможно отказаться. Она сказала, что ее дети будут такими же негодными, как она, и Каспер ответил, что раньше думал точно так же: что мир — ужасное место, что жизнь — гнилая хибара, но что теперь он хочет, без сомнения, когда-нибудь… Он произнес это дрожащими губами, глядя на нее в поисках по крайней мере понимания, но она отвела взгляд, чувствуя… разочарование. «Мы мыслим по-разному, — думала она. — У нас разные желания».

Другая картинка: Андреа в белом доме у озера, нет — у моря, у нее десять кошек и никого, кроме них; она варит варенье и компоты, деревья в саду усыпаны плодами, она насвистывает. Она научилась свистеть. И теперь, в ознобе, согреваемая лучами солнца и таблетками, она знает, что это Италия. Там она будет сидеть в цветастом гамаке, с кошками: старым, желтым с проседью Марлоном, Эваном, Джеффом, Джероми и большим рыжим Боуи.

Город детства

Андреа в туалете, в доме у озера. Маленькая, скованная ограничениями; живот болит. Погоня за любовью утомляет. Таблетки и страх почти перед всем. Понос. А на следующий день — жесточайший запор, она тужится, старается и даже кричит, зовет на помощь, но никто не слышит. Лувиса на кухне, в окне лето, озеро и мечты: несбывшиеся? Сбывшиеся? Андреа знает, что крикни она погромче, открой она дверь туалета и крикни отчаянно на весь дом, вскоре появится Лувиса со слабительным и — «Бедная Андреа».

Потеть в туалете. Карл слушает музыку в гостиной. Бах или Дворжак. Скрипки. Смычковые! Смычок — название приспособления, не самого инструмента, не тела, но без этого приспособления не было бы музыки. Андреа решает, что скрипка все же важнее: необязательно огненного цвета, пусть будет коричневая, потертая. Она думает о Юнатане: может быть, нужно позвонить? Но «нужно» ей не нужно. Ей нужно «хочу». И что бы она ему сказала? Между ними было слишком много слов: слишком странных, не слишком правдивых — и вот их больше нет. Неужели молчание и вправду так опасно? По крайней мере так кажется. Хочется заглушить мысли громкой музыкой. Выпорхнуть из туалета, пританцовывая, — притвориться, что она снова в больнице. Чужие взгляды, неотступно следующие за ее движениями.