Книга Любовь — всего лишь слово - Йоханнес Марио Зиммель

Но звучит это не очень убедительно. Триста четыре человека смотрят ему вслед, пока он не исчезает из виду.

— Третий пункт повестки дня, — говорю я. — Самый важный. Поймите, нашим голосованием и тем, что мы посадили Зюдхауса в «тюрьму», мы отнюдь не всего еще добились.

— Вообще ничего не добились, — говорит Ной.

— Добились многого, — говорю я, — но этого недостаточно.

— А что мы можем еще сделать?

— Мы должны показать нашим родителям, что за доктора Фрая мы готовы…

— Не употребляй только слово «бороться», — тихо говорит Ной, — а то мне потребуется еще одна коробка, чтобы стошнить вкусным ванильным пудингом, который давали на обед.

— Именно бороться! — кричит Томас. Он сейчас в бешенстве и наскакивает на Ноя. — Тебе хорошо! Ты можешь себе позволить умничать и говорить, что все не имеет смысла! Всех твоих убили в газовой камере! А мой отец жив! На последней войне он гнал на смерть сотни тысяч. И на следующей войне он будет делать то же самое! Я не хочу стать таким, как он! Да, я хочу бороться! И нечего здесь улыбаться.

— Томас, — печально говорит Ной, — ты хороший парень. Извини за то, что я улыбнулся.

Маленький Рашид, у которого от мороза посинели губы, спрашивает:

— А как это делается? Как можно бороться за доктора Фрая?

Ему отвечает малыш Джузеппе, который тоже мерзнет и все еще не избавился от своего ужасного англо-немецко-итальянского языка-винегрета:

— Per favore[138], тут я spezialista. В Неаполе, да, мой папа…

— Который сидит в тюрьме, — быстро и ехидно вставляет Али.

Вольфганг так же быстро ставит его на место:

— Тихо, козявка! А то сейчас сделаю из тебя компот!

Али умолкает.

— Продолжай, Джузеппе! — ласково обращается Вольфганг к маленькому итальянцу. — Так что было с твоим папой?

— Он не совсем мой папа, а папа-отчим! Я уже ведь рассказать, no[139]?

— Это не важно, — говорит Ной. — Мы же знаем, что твоего папу посадили не за мерзкие преступления, а за участие в незаконной забастовке. Это вовсе не позор.

Джузеппе проводит ладонью по глазам.

— Grazie[140], Ной. Да, насчет забастовка. Я хотеть сказать.

— Что?

— Мы должны сделать забастовка. Все, кто написал «да», делают забастовка.

Томас начинает смеяться.

До него дошло, что имеет в виду Джузеппе.

Но Вольфганг еще не понял.

— Какую еще забастовку, Джузеппе?

— Мы не идем в сколу, так? Мы не идем в сколу, пока шеф не говорит: «Доктор Фрай остается!»

— Шеф и не собирается выгонять доктора Фрая, — говорит Ной. — Этого требуют родители. Мы только создадим трудности для шефа своей забастовкой и ничего не добьемся.

— Мы все добьемся, yes! — кричит Джузеппе.

— Чего добился твой отец? — спрашивает Ной. — Того, что его посадили?

— Но уже потом — после истории с новый дом, разве не помнишь? Тогда после забастовка все рабочие получать на шесть процентов больше… Ну, как это называется?

— Зарплаты, — подсказывает Томас.

— Да, зарплаты. Надо всем вместе держаться, yes?

Маленький принц спрашивает своим нежным голоском:

— А если нас всех посадят, как твоего отца?

— Никогда в жизни!

— А жаль! — говорит Томас.

— Почему жаль? — спрашивает принц.

— Это же было бы распрекрасно! Колоссальная пропаганда! Двести пятьдесят шесть детей посадили за то, что они хотели, чтобы у них преподавал учитель-антифашист. Только представьте себе! Аршинные заголовки! Иностранная пресса! В Германии дети — единственные демократы! Вот здорово было бы! — Он вздыхает. А потом смеется. — Но ничего, и так будет все, как надо! Я знаю двух английских корреспондентов из Бонна. Я им сегодня напишу.

Совсем маленький мальчик, которого я еще никогда не видел, говорит:

— Насчет забастовки мне все понятно и нравится. Но у меня очень строгие родители. Они мне исполосуют всю задницу, если вдруг шеф выгонит всех, кто бастует!

Вольфганг возражает:

— Почему, собственно, он должен нас выгнать? Он будет нам еще и благодарен! Джузеппе — ты великий человек! — Маленький итальянец блаженно улыбается. — Судя по тому, что сказал Оливер, шеф за доктора Фрая. На него давят несколько папаш из бывших нацистов. Я думаю, он обрадуется нашей забастовке! И еще больше — если представится возможность выгнать типов вроде Зюдхауса, а не нас!

— Зюдхаус уйдет сам, я вам гарантирую, — говорит Томас. — Я пойду и прямо сейчас напишу обоим журналистам о том, что здесь происходит. Послезавтра посмотрим, что напишут газеты «Таймс» и «Дейли миррор»! Ох, ребята, будет клево!

— Не торопись, — говорит Ной, — не спеши. Ты, конечно, можешь им написать хоть сейчас. Срочной почтой. Чтобы они приезжали сюда. Но это не значит, что они сразу же должны писать свои статьи.

— А почему бы и нет?

— Потому что нам пока что статьи не нужны. Твой папа стал получать на шесть процентов больше без статей в газетах, не так ли, Джузеппе?

— Si[141].

— А почему?

— Хозяину стало стыдно. Неприятно ему, yes?

— Так, может быть, и некоторым папашам станет неприятно, — говорит Ной.

Он вдруг резко изменился. На щеках выступили лихорадочные красные пятна. Вечно сдержанный и ощущающий свое превосходство, он сейчас так же возбужден, как и Вольфганг!

И невольно приходит в голову: во времена третьего рейха евреи без сопротивления давали себя увести, хотя и знали, что их ждет газовая камера. Никто из них не убил своего палача. Никто не защищался — кроме евреев варшавского гетто. Сегодня израильтяне — мускулистые великаны, а их девушки учатся стрелять. Значит, наступает такой момент, когда даже червяк, самый жалкий червяк, не позволяет больше себя топтать, когда даже самая хилая собачонка начинает кусаться?

Ной говорит взволнованно:

— Статьи в газетах — наше сильнейшее оружие.

Оружие — сказал Ной.

— Его мы должны приберегать на самый крайний случай — если все другое не поможет.

— Смотри-ка, ты вдруг проникся оптимизмом, — говорю я.

— А почему и я один раз в жизни не могу быть оптимистом? — задиристо спрашивает Ной и тут же вновь становится прежним. — Вообще-то говоря, я не оптимист, а реалист. Если уж взялись за такие вещи, то и делать их надо с умом.