Книга Легенда о сепаратном мире. Канун революции - Сергей Петрович Мельгунов

намекал на следствии, предназначенных для передачи по начальству; это Завадский может точно сказать. Председатель: Вы говорите об истории с Татищевым? Милюков: Совершенно верно. Говорят, было два показания: одно, которое он дал сначала, затем с ним случился припадок, показание было прервано; потом давалось другое показание, в более осторожных выражениях».

Что же, взятка была от Рубинштейна, арестованного пресловутой комиссией ген. Батюшина не без участия Манасевича-Мануйлова, или от гр. Татищева, председателя Соединенного банка в Москве, которого пытался шантажировать «русский Ракомболь», – правда, в обстановке, не исключавшей, в свою очередь, некоторой провокации в отношении «личного секретаря» председателя Совета министров со стороны директора Деп. полиции Климовича? Свидетель как будто определенно подтвердил, что сведения, полученные им, имели в виду дело Соединенного банка. Тут далеко было до «миллиона». Манасевич получил от татищевского зятя тоже Хвостова, из рук в руки 25 тыс. кредитными билетами с отметкой номеров по предварительному сговору последнего с Климовичем; деньги были отобраны при выходе Манасевича из своей квартиры явившимися с ордером на обыск и арест, и следовательно, Манасевич ни с кем еще не мог деньгами поделиться360.

Тов. пред. Чр. Сл. Ком. Завадский, на которого пытался сослаться Милюков, не счел нужным вмешаться и разъяснить дело – по крайней мере, стенограмма этого не отмечает. Завадский был прокурором судебной палаты в период следствия над Ман.-Мануйловым. Он написал, как мы знаем, воспоминания и в них ни одним словом не подтвердил заверений обличителя с думской кафедры361. Завадский, между прочим, рассказал, как произошло «освобождение», вернее изменение меры пресечения, принятой против обвиняемого, – версия прокурора, непосредственного участника этого «освобождения», решительно разойдется с тем, что говорил думский политик и что «все знали», как утверждал Родичев в Гос. Думе. Обвиняемый в такой мере чувствовал за собой «сильную руку», что, находясь в предварительном заключении, на допросах грозил следователю и прокурору палаты. «Кто-то пытался обойти и министра юстиции, поднявшего вопрос о смягчении меры пресечения. Но прокурор протестовал, и Макаров больше не заводил речи об освобождении Манасевича. Но судьба распорядилась по-иному. В период следствия Ман.-Мануйлова хватил паралич. По заключению экспертов обвиняемый мог оправиться от удара только при условии заботливого ухода. Ввиду неудовлетворительности больницы в доме предварительного заключения Завадский пошел навстречу предложению судебного следователя Середы освободить Ман.-Мануйлова под залог.

Так было. Повесть о «миллионе», который хотели получить с Рубинштейна, обвиняемого в государственной измене (по иной версии этот «миллион» превратился в уплату 100 тыс. за то, чтобы Рубинштейн не был арестован), всплыла в Чр. Сл. Ком. в связи с допросом Милюкова. Она далеко выходит за пределы темы, поставленной речью 1 ноября. Нам придется в коротких словах ее коснуться ниже при характеристике сплетен вокруг имени банкира Рубинштейна, как одного из проводников сепаратного мира. Совершенно очевидно одно, что эта повесть не может быть спаяна со Штюрмером и в гораздо большей степени находилась в связи с тем, что делалось в недрах самой батюшинской комиссии, состоявшей в ведении начальника штаба верховного главнокомандующего362.

3. Провокация правительства и продовольственная политика

Переходя вновь непосредственно к речи Милюкова, приходится отметить, что и другие конкретные вопросы, при которых он ставил свой риторический вопрос: глупость или измена? – с фактической стороны были не более обоснованны. Разве не политическим выпадом надо считать голословное утверждение, что власть «сознательно» предпочитала «хаос и дезорганизацию» в тылу, зная, что это «может служить мотивом для прекращения войны»? Милюков говорил, между прочим, что «на почве общего недовольства и раздражения власть намеренно занимается вызыванием народных вспышек», – делается это путем провокации: «участие Департамента полиции в последних волнениях на заводах доказано». Если бы мы занялись характеристикой деятельности Департамента полиции старого режима, мы неизбежно натолкнулись бы на раскинутую им сеть провокации. Это была исконная черта охранной политики, рожденная отнюдь не во времена специфического искания пути к сепаратному миру363. Столь же изначальна была как бы органическая связь провокации с крайними революционными течениями. Элементарен был бы, однако, тот, кто поставил бы здесь знак идентичности. Лидер думской оппозиции был плохо осведомлен о течениях в рабочем движении, и как он не разобрался в февральских днях, предшестовавших революции364, так неверно оценил он и то, что происходило на петербургских заводах в дни «последних волнений», предшествовавших его выступлению в Думе. Если Милюков считал «доказанным» участие в них департамента полиции, то столь же несомненным было и влияние «ленинского подполья» на октябрьские стачки политического характера с протестом против военно-полевого суда над матросами и т.д. Эти волнения ознаменовались зловещим явлением присоединения к бастующим солдат 181-го пехотного полка и последовавшей затем «крупной свалкой с полицией»365. Французский посол, осведомленный директором автомобильного завода «Рено», узнал об этом раньше председателя Совета министров и с волнением информировал Штюрмера, что войска стреляли в полицейских. Штюрмер на это ответил, что «репрессия будет беспощадная». Министр торговли и промышленности Шаховской довольно точно и определенно охарактеризовал движение во всеподданнейшем докладе, в полном согласии с формулировкой, данной и в «Бюллетене» так называемой «рабочей группы» при военно-промышленных комитетах. Конечно, можно было идти дальше и считать с некоторым даже правдоподобием, что политическая забастовка октябрьских дней прошла при содействии не только полиции, но и немецкой агентуры в соответствии с теми директивами, о которых говорил документ из «Желтой книги» и на который ссылался думский обличитель правительства. Едва ли отсюда будет вытекать, однако, неизбежным логический вывод, что октябрьская волна стачек протекала при сознательном попустительстве правительства в лице Штюрмера и Протопопова.

Кто заглянет в переписку Царя и Царицы, тот увидит, какое огромное место занимает в этой переписке вопрос об организации тыла и, в частности, продовольствия. С чувством какого-то отчаяния Николай II писал жене 20 сентября 1916 г., т.е. за полтора месяца до речи Милюкова: «Наряду с военными делами меня больше всего волнует вечный вопрос о продовольствии. Сегодня Алексеев дал мне письмо, полученное от милейшего кн. Оболенского, председателя по продовольствию (б. харьковский губернатор был назначен руководителем Особого Совещания для борьбы с дороговизной). Он открыто признается, что они ничем не могут облегчить положение, что работают они впустую, что министерство земледелия не обращает внимания на их представления, цены все растут, и народ начинает голодать. Ясно, к чему