Книга Радуница - Андрей Александрович Антипин

мрачно обещает дядя Лёня.

Бывает, конечно, более одухотворяющая треба: вместе с женой пропалывают грядки старикам, красят, белят, наклеивают обои. Зимой дядя Лёня чистит снег, колет дрова, либо что-нибудь другое по хозяйству. Прошлым летом, к слову, латал крышу медпункта, взяв помощника. Ну, закорячили по слегам четыре листа шифера, закрепили на три гвоздя. За работу назначили тысячу рублей. К вечеру распорядились ими. Назавтра тут как тут:

– Ещё тысячу!

Когда отказали:

– Полезай, Валерка, на крышу, сбрасывай шифер!

И убежали, хлопнув дверью. Что с ними будешь делать?!

3

Этой весной дядя Лёня разжился непыльным калымом. Накануне 9 Мая рано утром загрохотал кулаком в дверь школы, попросил кисточки и краску из кабинета рисования, стал подмалёвывать выцветшие списки на мемориальной стене во дворе, за кустами акации. Видно, что старается на совесть, но получается не ахти. Ведёт то жидко, то густо, вылезает за гравированные контуры букв и роняет капельки, вытирая тряпочкой. Когда забывает, капельки растекаются и засыхают, как янтарная смолка, и дядя Лёня, плюнув, немного погодя и уже размокшие промокает вместе со слюной.

Погода с вечера дождливая, нет-нет да посыплет. Дядя Лёня, ёжась в налипшем костюме «Адидас» с зашитой молнией, но не прекращая обводить, талантливо и с неприличными подробностями ругает небо, дождь, севшую на забор ворону, а с нею и главу администрации, что пообещала за работу тити-мити, и себя, «подписавшегося» на эту халтуру… Словом, что ни попадя! Но при этом и всамделишная боль, которая пронзает душу выпущенной стрелой и торчит из печёнок:

– Дак вот я думаю, сынок, мы хоть какие-никакие, а были нужны! Теперь же нам сказали: «Закройте с той стороны калитку!» Вот я – работал на совхозном складе… Какой там кладовщиком! Наживал за сто сорок шесть рэ чахотку… Много я украл?! Ну, мешок пшеницы или комбикорма скоммуниздишь по тихой грусти, спрячешь в канаве! Ночью прибежишь с тележкой, да и то не себе, а той же тёте Шуре толкнёшь за бутылочку… А сейчас?! Чуть его выберут, как, смотришь, уже тырить начал. Всю страну раздербанили, а на нас, нищету, грешат! Нет, ты приди ко мне, поищи: есть у меня чё или нет?! Ты ведь не был у меня, сынок? И правильно, делать не хрен…

Замечает, вдохновенно откинув кисть, на кончике которой – золотистое семечко:

– Я читал твои статьи, сынок! Про теплоход, про Мишку Длинного, про нас, алкашей… Красиво пишешь! Я ведь тоже в юности стихи сочинял. Вот послушай-ка:

Шёл я лесом-камышом,

Встретил бабу голышом…

– Это я насчёт первой любви, – информирует дядя Лёня. – Меня даже в районке печатали! А потом не до стихов стало, в рот бы они не брякали…

После обеда приходит его любимая «доча», вынимает из баночки с водой вторую кисточку. Ногти очень грязные и подкрашены дешёвым, уже отколупавшимся лаком. Чёрные великоватые джинсы подвёрнуты с запасом года на три вперёд. Простенький старенький свитерок вышаркан на локтях. Кроссовки из кожзаменителя потрепались, в местах носочных сгибов образовались дыры, в которые видны босые ноги. Девочка учится в восьмом классе. Про неё говорят, что у неё «чёрная рука», потому как вроде бы украла кошелёк, когда в клубе была репетиция.

Репетировать Танюхе есть что. На всякий праздник она выступает в хоре, темнея среди других ребят пепельным лицом. Или поёт одна тихо-тихо, безо всякого отношения к тому, о чём поёт, и даже без какой-либо способности к пению. Но вместе с тем в зале грустно, как будто ненастной весенней ночью чахнет в лесу подсечённая берёзка, а из неё каплет на сухие прошлогодние листья. И по всему видно, что Танюха только потому на сцене, что её приставили к этому делу, недолго поискав глазами в классном журнале, а она приняла как должное. Так вообще дети из бедных семей с малых лет безропотно терпят всё, что бы им ни преподнесла жизнь, к добру – благодарны и отзывчивы, и если к ним с добром, то охотно участвуют в разной самодеятельности, куда обихоженных ребятишек калачом не заманишь. Та же Танюха каждый Новый год – тоненькая снегурочка с ватным снегом на воротнике и с большими голодными глазами…

Взрослое и детское вместе:

– Пап! Мы с мамой всё приготовили, ждали тебя поисти, даже мультик посмотрели… А ты не пришёл!

– Т-твою мать! И мультик без меня посмотрели?! – огорчается дядя Лёня. – Теперь плакать буду…

Уходит на обед. Танюха остаётся за него. Корпит, как пчёлка, в шевелящейся тени акации, потому что солнце, неясно выглянув, – уже за кустом, и ветром качает ветки. Рассказывает словно сама себе (о прошедшем мимо мужике), но с поразительным участием к событию, о котором в песне не скажут:

– Он, этот мужик, у дяди Валеры всё варенье съел! Мы с Лёхой (ну, моим двоюродным братом) сели пить чай, а варенья нет. Я варенье приносила из дома! Этот мужик ночует у себя, а днём околачивается у дяди Валеры. Взял и сожрал моё варенье! Я ему высказала (ну, обозвала его), а он меня толкнул. Я говорю: «Слышь, ты?!» Он погнался за мной, а мы с Лёхой убежали. Хотели ему окошки ночью пошибать, а чё-то не стали. Ему всё равно кто-то окошки пошибал! Лёха говорит, что это он…

4

Нынешней зимой жену дяди Лёни госпитализировали с подозрением на туберкулёз. Он на другой день собрал котомочку и поехал к ней. Что уж он увёз, а только вечером на остановке котомочки не было. Стоит у пивного ларька и возится рукой в кармане, словно щипает мякиш. Вязаная шапочка, китайская дублёнка, грубая и тяжёлая, а на ногах, как у многих, – «дутыши» на толстой (как раз для Севера) подошве и с неконтактирующими между собой ремешками на липучках…

Но главное у дяди Лёни – шарф! Настоящий, шерстяной. На пару витков вокруг шеи, да ещё и с гаком. С размытым рисунком в виде ёлочек и чего-то ещё, в чём безошибочно угадываешь нечто милое, старинное и вместе с тем недавнее, когда мороженое стоило семь копеек, по телевизору показывали «Зигзаг удачи», а наши побеждали в биатлоне, и у каждого имелись лыжи «Быстрица» (сорт второй) или даже «Карелия» с отслоившимся на носке пластиком, перемотанным изолентой, и так хорошо было по воскресеньям, иногда всей семьёй, ходить на них в лес…

– Да я, сынок, никогда не беру здесь пиво! – оправдывается дядя Лёня, когда рука, выплыв, не приносит ничего, кроме денег на проезд. – Тот раз купил, а на дне волос. Обычный,