Книга Дальневосточная республика. От идеи до ликвидации - Иван Саблин

Некоторые видели в корейцах часть японского колониального проекта. 2 июня 1922 года газета «Уссурийский край» (Никольск-Уссурийский) писала, что корейцы вместе с силами японских интервентов составляют «государство в государстве». Используя японское вмешательство, корейцы отказывались повиноваться закону, подавать прошения о российском гражданстве и платить налоги, а также занимались контрабандой. По информации газеты, сельские руководители были совершенно бессильны что-то сделать против японских подданных. Укрепляя оборонческие аспекты российского национализма, перерастающие в антиимпериалистические, газета заключала: «Выходит, что мы дома живем, как будто в чужой стране»[895]. «Наша речь» (Владивосток) писала 15 июля 1922 года, что до революции корейцы интегрировались в российское общество, а теперь перестали и японцы используют их для заселения частей Приморья с более холодным климатом, как они раньше использовали их в Маньчжурии. «Наша речь» утверждала, что японские официальные лица поощряют нелегальное переселение корейцев, особенно в Посьет, а финансовая поддержка Чосон-банка – главного колониального банка Японии – способствует успехам корейцев в выращивании риса в более холодном климате и, следовательно, росту корейского населения Дальнего Востока. «Наша речь» взяла на вооружение дискурс «желтой опасности», утверждая, что «будущая великая Россия» должна будет обратить самое серьезное внимание на переселение корейцев, чтобы защитить русские интересы и сохранить богатый край для государства[896]. Разделяли подобные взгляды и местные чиновники Приамурского государственного образования, утверждавшие, что иностранные корейцы, находившиеся в неприязненных отношениях с корейцами – российскими гражданами, берут Приморскую область под свой контроль, и призывавшие правительство ограничить иммиграцию и способствовать ассимиляции корейцев[897].

23 июля 1922 года на фоне всех этих дискуссий открыл свои двери Приамурский земский собор, насчитывавший, по данным Руднева, около 230 делегатов. Возглавил Президиум Земского собора Миролюбов; в его состав вошли Руднев и Петр Павлович Унтербергер (сын Павла Федоровича Унтербергера). Архиепископ Харбинский и Маньчжурский Мефодий (Маврикий Львович Герасимов), епископ-старовер Казанский Филарет (Федор Никандрович Паршиков) и патриарх Московский Тихон (Василий Иванович Беллавин, на соборе не присутствовавший) были избраны почетными членами Земского собора. Тем не менее С. Д. Меркулов настаивал, что он, будучи главой правительства, должен председательствовать на первом заседании[898]. Приамурский земский собор стал исторической реконструкцией, новым «воскрешением Московии»[899], преломленным через призму революции. Со своими представителями и резолюциями Земский собор подводил итог делегатской демократии Февральской революции. В то же время стол Президиума, покрытый скатертью, располагался перед декорациями, подобными иконостасу: в центре находилась икона Иисуса Христа, а по краям – изображения архангелов и святого Георгия[900].

По словам Руднева, сцена Общедоступного театра, где проходил Земский собор, была превращена в подобие кремлевской Грановитой палаты – места проведения прежних Земских соборов. Стены зала были покрыты флагами – российским национальным (бело-сине-красным) и государственным (бело-желто-черным). Над сценой высились герб Российской империи и императорский штандарт. Избрав Тихона почетным председателем, Земский собор подтвердил свое понимание российской нации через призму религии – русского православия. Документы Земского собора были наполнены религиозными мотивами и апелляциями к Богу, а каждое заседание начиналось с молебна[901].

Подобно соборам XVI–XVII веков, Приамурский Земский собор называл некоторые из своих документов грамотами[902]. «Грамота Приамурского Земского собора к русским людям великой Русской земли», утвержденная 3 августа 1922 года, называла коммунистов «инородцами» и поработителями, а участников Земского собора – «русскими людьми, хранящими в сердцах своих пламенную любовь к гибнущей Родине». Хотя Земский собор претендовал на то, что представляет «все слои народа», с религиозной точки зрения народ определялся через принадлежность к православным или старообрядцам. Единство русского народа понималось через родство «по вере, по крови, по преданности национальным историческим заветам». Несоциалисты, работавшие на советское правительство, воспринимались как «невольники», а все коммунисты и социалисты – как враги. Грамота призывала к национальному сплочению вокруг владивостокского правительства, чтобы Бог «даровал единого Державного Вождя великодержавной Русской Земле». Другая грамота признавала «труды» правительства Меркулова на пользу «русского национального движения на пути к возвращению русскому народу свободы и восстановлению Государства Российского»[903].

По словам Павла Петровича Петрова, большинство делегатов Приамурского земского собора выступало за реставрацию Романовых на Всероссийском Земском соборе. Но их единство оказалось иллюзорным. Делегаты не могли достичь согласия по вопросу о том, как государство должно быть организовано. Евгений Михайлович Адерсон, к примеру, продолжал говорить о народном суверенитете, представлял себе преобразование Приамурского народного собрания в нерегулярно созываемый парламент и предлагал продолжить созыв несоциалистических съездов. В то же время он утверждал, что на Всероссийском учредительном соборе должен быть избран царь. Напротив, Торгово-промышленная палата выступала не за реставрацию монархии, а за формирование на краевом Учредительном съезде директории, и призывала к переговорам с ДВР, Советской Россией и Японией[904]. Торгово-промышленную палату поддержали некоторые депутаты Владивостокской городской думы и крестьянские представители[905].