Книга Закон - тайга - Эльмира Нетесова

— Чего ж выходного не дождался, почему сегодня решил? Даже не предупредил заранее. Ничего не сказал. Ведь отметить надо…

— Свободным я стал, Катюша! Сегодня. Потому раньше — не мог. А затягивать не стал. Ни к чему. Еще там, на рыбалке, когда ты в больницу попала, решил я это, сегодняшнее. Чтоб не переживала больше. И не боялась никого и ничего. Моя ты… От судьбы. За все пережитое — в радость. Ничего и никого, кроме тебя, нет. Ни жизни, ни свободы — без тебя. Ты для меня все. За то фортуне благодарен. Солнышко ты мое губо- шлепое, — прижал Филин к себе жену.

С того дня все в доме пошло на лад. Словно всю жизнь, не разлучаясь, жили под одной крышей одним дыханием, не зная стужи, горя, слез…

Г лава 5

Фартовые вернулись с лова глубокой осенью. У троих кентов Угря закончились сроки. И они, спешно получив расчет, брались на материк. Двоих кентов, покалеченных с трамбовки, отправили в Поронайск, и они не вернулись в село. Ходили слухи, что выпустили их досрочно по состоянию здоровья.

С Угрем остался лишь Любимчик, которому до конца срока оставалось три зимы. Уговорил участковый Тимофея взять их двоих в бригаду охотников в притыкинские угодья. Но до отправки на заимку еще было время. Немного. Недели две. За неиспользованные выходные им дали отгулять эти дни.

Полудурок, Скоморох, Кот и Цыбуля сразу поехали в Поронайск к бабам. Да и пора было изменить обстановку, развеяться. За зиму, лето и осень вымотались на работе. И решили условники отдохнуть с шиком.

На следующее утро все четверо укатили из села поездом, взяв с собой часть заработанного.

Угорь с Любимчиком купили в складчину ящик водки и пили в своем бараке до одури.

Тимка их не навещал. Он заготавливал в тайге дрова на зиму. Для себя и Филина. Ему помогал Горилла.

Две недели. Затихло Трудовое. Лишь условники — работяги, те, кто по старости иль болезни не мог работать на делянах, заканчивали строить в селе контору госпромхоза.

Два десятка фартовых, прибывших в село в прошлом году, жили на дальних делянах, и в село их не привозили. Этих законников в Трудовом видели всего один день.

В бараках, кроме Угря и Любимчика, лежали двое фартовых. Одного придавило на деляне деревом — вальщик не рассчитал угол падения, второй бензопилою руку повредил.

Фартовые пили. Никто не наведывался к ним в барак. Да и зачем, коль ни шума, ни драки не слышно. По кайфу на душе потеплело. Разговоры по душам потекли. Заметив на плече Угря наколотую на лезвии ножа елку, Любимчик спросил: что это и для чего такая метка? Уж больно приметистая и красивая.

Угорь погладил наколку и, выпив свой стакан водки, крякнул и заговорил, прищурив глаз:

— Меня в закон фартовый на Печоре взяли. Я туда влип по ванькиной статье. Морду начистил одному. Начальничку. Поспорил с мужиками на склянку и оттыздил. Вот только бухнуть не успел. Замели. А на Печоре скентовался с фартовыми. В бега с ними слинял. В тайге охранника из погони пришил. И собаку. Пузо ей от пасти до жопы расписал. Еще троих из погони кенты на себя взяли. Те не трепыхнулись. После того меня — в «малину». Зауважали, падлы. Вначале хотели меня сдать охране на живца. Чтоб мной подавились, а от фартовых отвалили. Да я шибко склизкий оказался, — захохотал Угорь и добавил: — За то и кликуху свою получил. Одна она у меня за всю жизнь. — А елка? Откуда она? За что? — напомнил Любимчик.

— За того охранника-подлюку, какого я в тайге пришил. Как герб на кредитке: «Закон — тайга». Эту печать от Магадана до Мурмана и законники, и фуфло, как маму родную, знают. Имеется наколка — свой. В любую «малину» бери, не ссы.

— Ни разу такой не видел, — признался Любимчик.

— А что ты видел? Вот я пятую ходку тяну. Меня весь Север не то по кликухе, в рожу знает. А твое хайло тут впервой. Ты кто здесь? Мелкий фраер!

— Это с чего? — обиделся Любимчик. Его угристая, прыщавая харя покрылась пятнами.

— А с того, что, будь ты хозяином всей фартовой Одессы, на Севере, без обкатки, ты — шпана. Не дороже форточника.

— Ну, это ты загнул! Явный перебор, кент! Хозяин «малины» — шпана! Да ты трехаешь, лихуя! Не втирай баки. Хозяин «малины» и тут — бугор! У него навару боле, чем ты во всех делах имел. А потому не лепи темнуху, — встрял придавленный фартовый.

— Кого на Северах в закон взяли, тот — настоящий фартовый. Остальные — туфта!

— Ну, я в законных хожу с Ростова. Так ты трехаешь, что мы — падлы против северных воров? — поднял голову тот, что бензопилой повредился.

— Ты уже на Севере. Теперь не просто фартовый, а «вор». Но обкатка впереди у вас. Ее не просклизнуть.

— А что она стоит? Нам от нее навар будет иль общак она прибавит? — щурился придавленный.

— Обкатка, она как фортуна. От нее не отмажетесь. Кто выдержит, тот долго дышать будет, — загадочно процедил Уговъ.

— У меня это — третья ходка. До того на Камчатке кантовался. Вышку дали. Потом заменили ходкой, видал я всякое на северах. На Колыме тянул. Целых три зимы. Потом слиняли. Иначе — накрылись бы. Так вот, кто обкатку трассой на Колыме выдержал, тот и впрямь законник. Там из «малины», бывало, никто не выживал. А какие кенты были! Земля им пухом! Вот там попробуй дышать! Замучаешься. Тут редко жмурятся. Там всякий день — десятками, — проговорил придавленный.

— От чего так? — спросил Любимчик.

— От всего! С колотуна. Там же зима — весь год. Снег едва сойдет, комарье заживо сжирает. Хуже мусоров. Кровь хлеще бугров сосали. Зенки не раскрыть. А хавать нечего. Даже мышей жрали, кому везло. Барахло заживо сгнивало от сырости — летом. Оно там всего два месяца. Вместе с осенью и весной. Бывало, с трассы в барак ввалишься, до утра роба не просохнет, даже не оттает. Так и стоит дрыком. Вот там выживи. Чего здесь на понял брать? Чифир, водяру имеем от пуза. А там коньяк три косточки — кайф редкий. Ты пил денатурат? Вот он и есть этот коньяк. О марафете и не мечтай. Не фартило. Бывало, стыздит кто-то у охраны сапожный крем, не меньше стольника за него сгребет. Кайф!

— Сапожный крем — кайф? — округлились глаза Любимчика.

— Еще какой! Его на хлеб намажешь, как масло, и ждешь пятнадцать минут, пока все из него в хлеб впитается. Потом черный верх срезаешь тонким слоем, а оставшееся хаваешь. Кайф! Смак! Цимес! Вот это обкатка! Пудру, зубную пасту, шеллак — все жрали. А уж денатурат — слов нет. Это тут — лафа. Там не всяк сумел. Укатала Колыма кентов до смерти. А здесь что дрожать? Даже сявки жиреют. Один примус — мусора! Чего не дышать? Да тут лафовей, чем иной раз на воле!

— Ну и загнул кент! Съехал с шариков! Видать, Колыма тебе мозги отморозила! — захохотал Угорь.

— Там наш пахан загнулся. А уж вор был, каких теперь нет. По всему свету его знали. Медвежатник. Он, подлюка, царствие ему небесное, даже Эрмитаж обчистил. Со своими кентами. Всякие там штуки из рыжухи увел. И спустил их удачно. За кордон. А накрыли на туфте — на каком-то перышке, каким цари яблоки себе разрезали. Не захотел его пробухать и прижопил. А потом в пивнухе им похвалился. Там мент оказался. В штатском. И накрыли.