Книга История Французской революции - Франсуа Минье

В продолжение трех дней, с 15 до 18 брюмера, тайна была сохранена безусловно. Баррас, Мулен и Гойе, составлявшие большинство Директории, где Гойе был к тому же еще и президентом, могли бы предупредить заговорщиков, как это было 18 фрюктидора, и помешать государственному перевороту, но они полагали, что у Сьейеса и Бонапарта существуют более или менее отдаленные намерения и надежды, а не вот-вот приводимый в исполнение план. 18-го утром члены Совета старейшин были необычайным образом через инспекторов созваны на заседание; они отправились в Тюильри около семи часов утра и открыли заседание под председательством Лемерсье. Корне, Лебрен и Фарж, трое наиболее влиятельных в Совете заговорщиков, представили ужасающую картину общественного положения: они уверяли, что якобинцы, желая восстановить революционное правительство, возвращаются толпами в Париж изо всех департаментов: они указывали, что террор вновь опустошит республику, если у Совета не окажется достаточно мужества и разума предотвратить его возвращение. Другой заговорщик, Ренье из Мерты, потребовал от потрясенных членов Совета старейшин, чтобы во имя права, доверенного им конституцией, они перенесли заседание Законодательного корпуса в Сен-Клу и чтобы Бонапарту, уже назначенному начальником 17-й военной дивизии, было поручено выполнить это перенесение. Был ли весь Совет сообщником этого плана или был действительно поражен страхом после такого поспешного созыва заседания и таких ужасных речей, но только он согласился на все требования заговорщиков.

Бонапарт с нетерпением ждал в своем доме на улице Шантерен результатов этих прений; он был окружен генералами, начальником стражи Директории Лефевром и несколькими полками кавалерии, которым он должен был делать смотр. Декрет Совета старейшин, состоявшийся в 8 часов, был ему принесен в восемь с половиной часов особым посланным от правительства Он принял поздравления от всех составлявших свиту; офицеры обнажили свои шпаги в знак верности. Он стал во главе их и направился в Тюильри; он появился за решеткой Совета старейшин, дал присягу на верность и назначил своим помощником начальника директориальной гвардии Лефевра.

Однако это было только началом успехов. Бонапарт стал главой вооруженной силы, но исполнительная власть Директории и законодательная Советов еще существовали. В борьбе, которая должна была неукоснительно разыграться, Бонапарт не мог быть уверенным, что великая и до сих пор победоносная сила революции не победит его. Сьейес и Роже-Дюко отправились в Тюильри и подали в отставку. Баррас, Мулен и Гойе, предупрежденные, в свою очередь, о происшедшем, хотели захватить власть, полагаясь на свою гвардию, но она, получив от Бонапарта извещение о декрете Совета старейшин, отказалась им повиноваться. Растерявшийся Баррас подал в отставку и уехал в свое имение Гро-Буа. Директория была фактически разрушена, и одним противником в борьбе стало меньше. Совет пятисот и Бонапарт одни остались лицом к лицу.

Декрет Совета старейшин и прокламация Бонапарта были расклеены по всему Парижу. В этом большом городе было заметно волнение, всегда сопровождающее всякое чрезвычайное событие. Республиканцы, и не без основания, серьезно тревожились за свободу. Но когда они выражали опасения относительно замыслов Бонапарта, видя в нем Цезаря или Кромвеля, им отвечали следующими словами самого генерала: „Это дурные, истрепанные роли, недостойные даже просто умного человека, а не то что благонамеренного. Самая мысль о покушении на представительное правительство святотатственна в наш век просвещения и свободы. Только безумец с легким сердцем мог пожертвовать делом республики для роялизма, предварительно поддержав ее с некоторой даже славой и с некоторыми опасностями“. Однако же, значение, придаваемое Бонапартом себе самому в прокламациях, было дурным предзнаменованием. Он упрекал Директорию в дурном положении Франции тоном совершенно необычайным. „Что вы сделали, — говорил он, — с Францией, оставленной мной в таком блестящем положении? Я вам оставил мир, а нашел войну! Я вам оставил победы, а нашел поражения; я вам оставил итальянские миллионы, а нашел везде грабительские законы и нищету. Что вы сделали со ста тысячами французов, которых я знал, со всеми моими сподвижниками славы? Они мертвы… Такое положение дел не может длиться, — раньше чем через три года оно приведет нас к деспотизму“. В первый раз в продолжение десяти лет один человек все относил только к одному себе и требовал отчета от республики, как если бы она была его собственностью. Нельзя удержаться от изумления, видя, что новый пришелец революции один завладевает наследством, так трудолюбиво приобретенным целым народом.

19 брюмера члены Совета отправились в Сен-Клу; Сьейес и Роже-Дюко сопровождали Бонапарта на это новое поле сражения; они ехали в Сен-Клу с намерением поддержать планы заговорщиков. Сьейес, зная тактику революционеров, хотел, чтобы быть уверенным в результатах, арестовать на время предводителей крайней партии и допустить в Совет только умеренных его членов. Но Бонапарт не согласился на это. Он не принадлежал ни к какой партии; действуя и побеждая до сих пор только благодаря войску, он думал увлечь законодательные советы, как увлекал солдат, повелительным словом. Для собрания Совета старейшин была отведена галерея Марса, для Совета пятисот — оранжерея. Значительная военная сила окружала место заседания Законодательного корпуса, подобно тому как толпа 2 июня окружала Конвент. Республиканцы сходились группами в садах, ожидая начала заседаний; они кипели благородным негодованием против военного насилия, которым им угрожали, и сговаривались о том, как ему противодействовать. Молодой генерал в сопровождении нескольких гренадеров ходил по двору и по залам и, преждевременно выказывая свой характер, говорил, как бы чувствуя себя двадцатым королем известной династии: „Я не желаю больше заговоров, — с этим надо покончить, я их категорически не желаю“. Около двух часов дня Советы собрались в залы заседания при звуках музыки, игравшей „Марсельезу“.

Как только заседание открылось, один из заговорщиков, Эмиль Годен, взошел на кафедру Совета пятисот. Он предложил поблагодарить Совет старейшин за меры, им принятые, и предложить ему выяснить средства, необходимые для спасения республики. Это предложение было знаком к ужасающему беспорядку; со всех сторон зала раздались крики против Годена. Республиканские депутаты осадили трибуну и стол президиума, за которым сидел Люсьен Бонапарт. Заговорщики: Кабанис, Буле из Мерты, Шазаль, Годен и другие на своих местах побледнели. После долгого волнения, во время которого никто не мог заставить себя выслушать, водворилась на мгновение тишина, и Дельбре предложил возобновить присягу Конституции III года. Ни один голос не поднялся против этого предложения, приобретшего особую важность в подобных обстоятельствах; присяга была принесена единодушно и восторженно, и это очень смутило заговорщиков.

Бонапарт, извещенный о происшедшем в Совете пятисот и видевший крайнюю опасность быть отставленным от должности и потерпеть поражение, явился в Совет старейшин. Его ждала гибель, если бы этот последний, сочувствовавший заговору, был увлечен порывом Совета пятисот. „Представители народа, — сказал он, — вы находитесь в необыкновенном положении, вы стоите на вулкане. Вчера, когда вы меня вызвали для сообщения декрета о перемещении заседаний и поручили мне выполнить его, я был спокоен. Я тотчас же собрал своих товарищей, и мы бросились к вам на помощь. И что же? Сегодня меня осыпают клеветами, говорят о Цезаре, о Кромвеле, о военном правительстве! Если бы я захотел угнетать свободу моей родины, я не исполнил бы данных вами приказаний, мне не к чему было бы принимать власть из ваших рук. Клянусь вам, представители народа, у отечества нет более усердного защитника, чем я, и на вас одних покоится его спасение. Правительство больше не существует, четыре директора подали в отставку, пятый (Мулен) для своей безопасности находится под надзором. Совет пятисот распался на партии, остался только Совет старейшин. Он должен принять меры, он должен говорить; я нахожусь здесь, чтобы исполнять его повеления. Спасем свободу, спасем равенство!“ Тогда поднялся член республиканской партии Ленгле и сказал: „Генерал, мы рукоплещем всему, что вы сказали; поклянитесь вместе с нами в повиновении Конституции III года, как единственно способной поддержать республику“. Если бы это предложение было принято здесь, как в Совете пятисот, то все было бы потеряно для Бонапарта. Оно изумило собрание, и Бонапарт был на мгновение сбит с позиции. Но он быстро овладел собой. „У вас нет больше, — сказал он, — Конституции III года, вы ее нарушили и 18 фрюктидора, и 22 флореаля, и, наконец, 30 прериаля. Конституция? На нее ссылаются все партии и все нарушают ее; она не может спасти вас, так как ее никто больше не уважает; конституция нарушена, — нужен другой договор, нужны новые гарантии“. Совет рукоплескал сделанным ему Бонапартом упрекам и поднялся в знак одобрения. Бонапарт, обманутый таким легким успехом своих действий в Совете старейшин, думал, что одним своим присутствием успокоит бурный Совет пятисот. Он туда отправился во главе нескольких гренадеров, оставил их у двери собрания, но внутри зала, и один вышел вперед с непокрытой головой. При появлении солдат весь Совет поднялся внезапным движением. Законодатели, думая, что появление их служит сигналом военного насилия, воскликнули: „Долой диктатора! Объявить его вне закона!“ Множество членов бросаются навстречу Бонапарту, и республиканец Бигоне схватывает его за руки. „Что делаете вы, — говорит он ему, — дерзкий! Удалитесь; вы нарушаете святость законов“. Бонапарт побледнел, задрожал и отступил, сопровождаемый гренадерами.