Книга Одинокое ранчо (сборник) - Томас Майн Рид
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Урага с минуту разглядывает их, словно дровосек, выбирающий бревна для лесопилки, и отдает приказ.
– Поставьте пленников на ноги и привяжите по одному к каждому из тех деревьев. Спиной к стволу. Оба они люди военные, а мы не станем унижать мундир, расстреливая офицеров в спину. Но больше никаких почестей мятежникам.
Сержант отдает честь и снова собирается уходить, но задерживается, чтобы выслушать последние указания.
– Через десять минут все должно быть готово, – бросает командир. – Когда обустроите сцену, на ней появлюсь я как исполнитель главной роли – настоящая звезда этой замечательной пьесы!
Хрипло расхохотавшись своей жестокой шутке, негодяй ныряет обратно в палатку.
Солнце клонится к хребту Кордильер, по мере приближения сумерек лучи его приобретают багровый оттенок. Подобно потокам крови пробиваются они между утесами, обрамляющими долину Арройо-де-Аламо, и цвет их сочетается с трагедией, которая вот-вот состоится. Притом что сама она вопиюще противоречит мирной, успокаивающей сцене.
Антуражем ее служат лагерь Ураги и его подразделение улан, изготовившееся к началу представления. Обе палатки стоят где и были, поодаль друг от друга. У входа в шатер, полог которого опущен и зашнурован, стоит на часах солдат; коническая палатка не охраняется. На заднем плане, у кромки леса, стоят три лошади и мул, все под седлом, взнузданные. Они привязаны к дереву. Это не умысел, скорее небрежение. Затея, для которой их приготовили, провалилась, но про животных забыли и бросили на месте. Кони военных пасутся на лугу, разбредшись на длину удерживающих их лассо.
Зато в расположении людей наблюдатель может заметить целенаправленный план, безошибочно говорящий о затевающейся кровавой драме. Не из тех, что сопровождаются шумом, но молчаливой и торжественной: только несколько произнесенных твердым голосом слов, за которыми следует залп. Короче говоря, это военная казнь, или, если точнее, военное убийство.
Намечаемые жертвы располагаются на краю открытого пространства, понижающегося по направлению к реке. Они стоят, каждый спиной к стволу дерева, к которому их крепко примотали сыромятными ремнями. Нет нужды представлять этих людей, читатель уже узнал пленников, которые еще недавно лежали, распростершись на земле, на этом самом месте.
Перед ними, всего в десяти шагах, выстроились в одну шеренгу уланы. Их десять, причем десятый, с нашивками на рукаве, располагается на правом фланге. Это сержант, командующий расстрельной партией. Чуть позади, у конической палатки, двое в офицерских мундирах: Урага и его адъютант. Первый собирается отдать приказ. Лицо полковника выражает жестокость, по временам оно озаряется мрачной улыбкой, заставляющей поверить, что эта дьявольская церемония доставляет ему удовольствие. Выше, на гребне утеса, черные грифы тоже выказывают признаки удовлетворения. Вытягивая шеи и наклоняя головы, чтобы лучше видеть, стервятники наблюдают за приготовлениями, смысл которых им поясняет инстинкт или опыт. Скоро прольется кровь и появится мясо, годное в пищу.
Теперь воцарилась мертвая тишина, но перед этим Урага снова озвучивает свои предложения Миранде, обещая ему жизнь на прежних беспардонных условиях. И получает тот же самый ответ:
– Нет! Никогда!
Воин-патриот предпочитает смерть бесчестью. Сделав выбор, он не колеблется. Привязанный к дереву, он без страха смотрит на своих палачей. Если щеки его бледны, а грудь теснится от боли, причиной тому не расстрельная команда и не заряженные ружья в руках солдат. Не за себя боится дон Валериан, но за дорогую сестру Аделу. Нет нужды описывать его страхи, их легко представить.
Дон Просперо тоже держится храбро и с вызовом. Он стоит спиной к стволу, в глазах его светился холодное мужество, длинная серебристая борода доходит старику до груди. Доктор не дрогнул и не впал в отчаяние, но словно отказывается покориться судьбе и остается до конца верным избранному пути – настоящий второй Уиклиф у столба[96].
Приходит момент, когда безмолвие становится оглушительным, как во время затишья, предшествующего первому натиску бури. Стервятники наверху, люди и лошади внизу, все хранят молчание. Птицы, напряженно наблюдая, прекращают каркать хрипло, четвероногие, словно испуганные незыблемой тишиной, забывают про сочную траву, и вскинув голову, замирают в таком положении. Люди, и до того переговаривавшиеся шепотом, не произносят больше ни слова, но стоят молча и неподвижно. Им предстоит причинить смерть двоим собратьям, и все до единого сознают, что это кара без вины, и что им, таким образом, предстоит совершить убийство!
При всем этом никому не приходит даже мысли опустить оружие. Во всей шеренге не найдется ни одного сердца, открытого милосердию, ни одна грудь не терзается гуманизмом. Всем приходилось переживать такое прежде: расстреливать пленников, своих соотечественников. Они тоже патриоты своей страны, потому как Хиль Урага отбирает себе сторонников исключительно из убежденных приверженцев партии священства.
– Сархенте! – восклицает Урага, отходя от палатки. – Все готово?
– Так точно! – следует быстрый ответ.
– Внимание! – командует полковник, делая еще пару шагов вперед и говоря вполголоса, но достаточно громко, чтобы уланы слышали его. – Товсь!
Карабины вскидываются.
– Целься!
Приклады упираются в плечо, бронзовые стволы блестят в лучах заходящего солнца, дула направлены на жертв. Те, кто сжимает ружья, ждут приказа «Пли!».
Он уже готов слететь с губ Хиля Ураги. Но прежде чем это происходит, раздается залп, от которого долина наполняется грохотом, а пространство вокруг пленников затягивается дымом. Слышны раскаты более чем сорока выстрелов, сделанных одновременно, причем это не глухой звук кавалерийских карабинов, но резкий треск винтовок!
Последние отзвуки еще отражаются от скал, а Урага видит, как шеренга его улан лежит вповалку на траве. Ружья солдат, выпавшие у них из рук, валяются рядом, так и не выстрелив!
При виде солдат, срезанных будто спелые колосья жнецом, Урага впадает в изумленный ступор, как и его адъютант. От сверхъестественного ужаса ими словно овладело заклятье. Удар, такой внезапный и разительный, наводит на мысль о Божьей длани. Им приходит на ум coup d’eclait[97]. Но вспышки пламени с опушки леса не похожи на сполохи молнии, и сопровождающий их треск напоминает не рокот грома, а грохот выстрелов, быстро следующих друг за другом. Раздающиеся вслед за залпом реплики тоже не глас Божий – напротив, они принадлежат людям, и в них угадывается свирепая жажда мести.
