Книга Абель-Фишер - Николай Долгополов

— Вы знали, что он скоро уедет на долгие годы?

— Говорили глухо-глухо: отец готовится к отъезду… И мне все было понятно. Не догадывалась, что в США, но понимала — едет в длительную командировку.

— Перед отъездом в Америку собирали семью, как-то прощались?

— Уезжал тихо, без всяких прощаний, потому что не надо было этого делать.

— Письма из Штатов приходили?

— Он писал на маму Элю очень коротко, и нам приносили, передавали. А мама ему тоже так же. Однажды и я приписала. Не знаю уж, разрешалось это или нет.

— Вы догадывались, что он нелегал?

— Конечно. Из Америки он один раз, я вам говорила, приезжал в отпуск. Нам привез подарки, Эвуне и мне, одинаковые.

— И что за подарки?

— Часы ручные и по отрезу панбархата, тонкий такой. Часы у меня до сих пор… Затем дядя Вилли исчез. Начались какие-то домыслы, пошли разговоры, будто его посадили. Мама Эля говорила: «Смотрят косо, словно он предал родину». Знаете, очень трудно, когда на тебя вот так смотрят. Но потом все это переросло в сочувствие: люди слушали радио «Свобода», появились какие-то статьи в чужих газетах об аресте. В нашем поселке старых большевиков в свое время многих пересажали — почти у всех родственники сидели, и потому люди, такое пережившие, очень тонко все понимали. А знакомые сострадали вместе. На нашей улице с самого возникновения поселка поселилось много старых большевиков из латышских стрелков. Их столько по тюрьмам и ссылкам! Конечно, они, в шестидесятые вернувшиеся и не сгинувшие, сочувствовали. Или до начала войны каких-то людей еще из ленинских времен вдруг объявляли эсерами, троцкистами, куда-то увозили. У всех, почти у всех, родственники помучились. Сколько же народу перемололо, редко у кого близкие не пострадали…

— Давайте о более светлом. В 1962 году ваш отец вернулся домой. Вы тогда на обмен в Берлин с Эвелиной и матерью не поехали. Почему?

— Так кто ж меня бы отпустил? Вернулся дядя Вилли после стольких лет работы, тюрьмы — и встреча дома. Никаких пышностей и вечеринок. Даже старых друзей не звали. Хотелось вместе, только мы своей семьей и еще двое его друзей. Дяди Рудольфа Абеля уже не было — умер. И вот, смотрите: Абеля теперь — ну, настоящего — везде упоминают.

— Он подполковник разведки, столько орденов, и особенно за войну…

— Но никто не знал, где его могила. Ко мне приходили, и я их возила недавно. Похоронен он с женой на Немецком кладбище. Умер от сердечного приступа, жена Ася скончалась в пансионате для престарелых, там и жила, потому что детей у них не было. Осталась только племянница.

— Был и племянник, Авангард Абель. Ветеран войны, жил в Волгограде.

— Мы его звали Авка. Он у нас на даче в первые месяцы войны жил. Озорной такой мальчишка, мы с ним дружили.

— Лидия Борисовна, а что рассказывал Вильям Генрихович о тюрьме? Жаловался на порядки, на американских уголовников?

— Никогда! И никого не честил. А про уголовников — только то, что учил их французскому, и некоторые действительно научились. Еще о том, что рисовал в камере — давали ему рисовать, я видела его картины, рисунки, наброски. Там стояли его кисти. Человеку фактически грозило пожизненное заключение, это могло выбить из колеи любого. А он рисовал, научился шелкографии.

— Ничего не говорил о новой работе на Лубянке?

— Даже не знаю, как вам сказать. По-моему, обижался, что той, своей основной, работой больше не занимается. Читал лекции молодым. А мог бы и больше. Но как только Эвуня начнет говорить, что вот это и то плохо, он спокойным таким голосом ее поправлял.

— А с кем он общался? Рассказывают, дружил с Кононом Молодым…

— Дружил? Возможно. Хотя Конон был гораздо моложе. Нет, встречались они нечасто. Сблизились на съемках фильма «Мертвый сезон». Помните? С кем дружили, так с Коэнами. Ездили мы всей семьей к Лоне и Моррису. Иногда и Коэны к нам наезжали. Моррис был добрейшим человеком. Общались они все время на английском. И взаимопонимание осталось отличное еще с тех времен, когда Коэны работали в Нью-Йорке с дядей Вилли. Дружили до самых последних дней. Но с нами Моррис говорил и по-русски. С акцентом, но друг друга понимали. Это было уже после возвращения… А еще до войны на Самотеке в нашем же доме жила худенькая австрийка Ивонна. Заходила к дяде Вилли, и так подолгу они беседовали. Легко догадаться о чем: она тоже из разведки. Потом оттрубила 18 лет на лесоповале, но прожила жизнь долгую, умерла лет восемь назад в какой-то республике. Еще появлялась в ту пору красавица Милена — болгарка или венгерка. Я тоже так понимаю, что по работе. И муж ее мелькнул пару раз и быстро пропал, думаю, арестовали.

— А чем занимался Вильям Генрихович, когда его внезапно уволили из органов?

— Нашлись добрые люди, которые помогли. Жил в первом подъезде нашего дома инженер Женя Брохис. По-моему, он и устроил дядю Вилли на завод после 1938-го. Мой приемный отец был человеком, который не умел скучать, с удовольствием находил для себя много дел. Не мог и не умел сидеть просто так. Рисовал, по самоучителю освоил гитару, да так, что мог играть Баха. О радиоделе вы знаете, но были и высшая математика, и фотография, и литература, когда он написал повесть, пьесу…

Играл в шахматы с соседом — захаживал к нам такой журналист Степан Архипович Чумак. И когда дядя Вилли работал на заводе, то возвращался домой вечерами не поздно и частенько они с Чумаком засаживались за шахматами. И тоже до войны, когда появилось больше времени, все соседские дети-школьники ходили к нам домой. Получали от дяди Вилли разъяснения по всем предметам: математике, физике, химии, иностранному языку, музыке… Из соседнего дома регулярно наведывался мальчик Толик — интересовался радиоделом. И дядя Вилли ему подробно все разъяснял.

— Уверен, Толик и предположить не мог, что занимается с ним лучший специалист по радиоделу в советской разведке.

— И занимается, и еще снабжает разными радиодеталями. Он и к Толику, и к другим был требователен, как к себе. Заставлял всех, кому помогал, по многу раз переделывать работу, если она оказывалась смазанной. И так до тех пор, пока не достигалось нужное качество. За что бы ни брался, подходил к делу серьезно, изучал предмет досконально и учил этому других. Сердился, когда люди делали что-то тяп-ляп. Относился с уважением к тем, кто свою работу освоил досконально, и был готов поучиться у них, неважно, профессор это или рабочий. После американской тюрьмы чувствовал себя устало. И редкий раз у него не получилось: появилось неосуществимое желание заняться гравюрой. Уже и пластины для офортов получил в подарок от друга мамы Эли — был такой профессор Академии художеств из Ленинграда, Левин. Однако не вышло, здоровье было не то. Но чтобы сидел без дела — нет! На даче топил печи, выгребал уголь, канализацию очищал. Не считал себя всезнайкой, обожал постигать нечто новое. Научил Эвуню шелкографии, наверху устроил для этого мастерскую. И плотничать любил. Вы же были у нас на даче, и ту беседку он построил своими руками. А для Эвуни сооружал какие-то фонтанчики — прямо там, где сидели ее цветы, вода била, а фонтанчик маленький, симпатичный, с бассейном. У меня рос сынишка Андрюша, и по четыре-пять месяцев мы жили на даче. Дядя Вилли не особенно любил маленьких детей, даже не то что не любил, а относился к ним как-то равнодушно, не понимал он дошколят. Мне кажется, они его даже раздражали. Но дети подрастали, вылезали из коляски, и интереса, любви к ребятишкам у него сразу прибавлялось. Помню, мой Андрюша все пытался пускать кораблики, а они у него ломались. Смотрю, дядя Вилли пошел в сарай, серьезно взялся за инструмент и через несколько часов приносит сынишке кораблик: «Иди сюда, Андрей. Вот, дарю тебе корабль, но ты смотри, с ним аккуратно». Через 30 минут корабль был сломан, а дядя Вилли обижен. А еще он пристрастил меня к кроссвордам.