Книга Завет, или Странник из Галилеи - Нино Риччи

Стража увела Еша. В камерах снова поднялся гул, самаряне опять взялись за дубинки и принялись охаживать ими решетки и попадавшихся под руку заключенных. Правитель изо всех сил старался сделать вид, что происшедшее никак его не коснулось. Слово его было законом, и он принял решение. И если его действительно задели слова Еша, открыто назвавшего суд фарсом, то он не собирался показывать своих чувств.

Когда гул голосов начал постепенно стихать, Йерубаль обернулся ко мне, и слова его прозвучали достаточно внятно, так что многие могли расслышать их:

— Если то, что он сказал, правда, а наш правитель повернулся к правде задом, значит, сам он и есть задница.

Раздался дружный хохот. Но правитель не собирался выставлять себя на посмешище. Лицо его побелело от гнева. Йерубаля выволокли из камеры и поставили перед ним.

— Имя! — пролаял правитель.

Не переводя дыхания, Йерубаль выпалил:

— Еша из Галилеи.

Снова раздался смех, но тут же затих — дело стало принимать опасный оборот. Правитель явно готов был прикончить Йерубаля на месте за такую дерзость. Кто-то в белой тунике приказал Йерубалю серьезно отвечать на вопрос, если ему дорога жизнь. Однако Йерубаль произнес снова, на этот раз тихо и покорно:

— Я Еша из Галилеи.

Кто мог теперь поручиться за то, сколь долго протянет этот плут и какие громы обрушатся на его голову за его дерзость. На мгновение показалось, что на римлян, на всю стражу и на весь суд напал столбняк. Даже самаряне замерли в растерянности, не зная наградить ли наглеца порцией отборных ударов или погодить. Наконец, правитель, обратившись к Йерубалю, сказал сердито:

— Тебе что, твоя жизнь не дорога, идиот?

Йерубаль продолжал стоять молча. Правитель нахмурившись отвернулся, показывая, насколько ему надоела вся эта возня. Но затем он кивнул страже, делая знак, что Йерубаля надо увести.

Воцарилась напряженная тишина — все переживали то, что только что произошло. Правитель также казался несколько подавленным, он встал с кресла и сделал знак своим рабам уйти.

— А что с остальными? — спросил человек в белом.

— Да выпорите их как следует и отпустите.

Затем, подобрав полы плаща, он направился вон из зала. Все произошло так внезапно, что самарянам пришлось потолкаться у выхода, стараясь поспеть за своим господином.

Казалось, что вместе с правителем из помещения исчез воздух, все как будто бы сделали один большой вдох и теперь не знали, как выдохнуть. Никто не знал, что делать дальше. Ни следователи, ни люди в белых туниках, ни стража не понимали, надо ли последние слова правителя воспринимать серьезно и отпустить узников или оставить все как есть. Мы тоже не знали, стала ли наша свобода близка и реальна, или более реально то, что мы будем гнить здесь и дальше. Но в конце концов прозвучал приказ, и нас стали выводить во внутренний двор. Заключенных поставили в очередь к козлам, на которых производилась порка. И мы так и стояли под серым небом, слишком хмурым, чтобы понять, день на дворе или вечер. Стояли и ждали полагающиеся каждому из нас сорок плетей.

Я никак не мог собраться с мыслями, все казалось мне каким-то ненастоящим. Наконец я заметил впереди перед собой Камня и Зелота. Я попытался поймать взгляд Камня, но он отвернулся, как будто бы боялся или не хотел смотреть на меня. Глаза Зелота были подернуты пеленой, как у животных, которых слишком долго держат в клетке; казалось, он вот-вот испустит дух. Подошла его очередь. Зелот был единственным, кто, лежа на козлах не вздрагивал и не морщился от ударов. Он держал себя так, как будто бы получал то, что заслужил.

Наконец процедура была закончена, и нам велели ждать. Мы собрались в углу внутреннего двора. За всю мою жизнь меня ни разу не пороли, ощущения были совершенно незнакомые — спина горела, словно ее жгли огнем. Я подошел к Симону-Камню, и мы долгое время просто стояли рядом, не говоря друг другу ни слова. Камень был чем-то смущен, я подумал, что, наверно, это из-за того, как он говорил про Еша.

— Может быть, потом они отпустят и остальных, — сказал он наконец.

Он до сих пор не мог взять в толк, за что они так обошлись с Еша. Ему казалось, что ошибка должна быть скоро исправлена. Зелот, по-видимому, был менее наивен и понимал, что дело плохо. Во взгляде, которым он обменялся со мной, сквозило отчаяние и безнадежность.

Мои друзья не знали греческого и не могли понять, что же действительно произошло на этом так называемом суде. Они не смогли уловить, что Арам предал Еша, но считали, что во всем виноват Юдас, ведь его имя упоминалось при чтении обвинения. Мне бы нужно было объяснить все Зелоту и Камню, но меня мучил стыд, ведь придется рассказать, что я был рядом с Арамом в тот момент, когда он выбалтывал все про Еша, и это, я понимал, решило судьбу учителя. Я был там, стоял на коленях, слушал и молчал. Арама не было сейчас здесь, во внутреннем дворе. Никаких следов его присутствия. Похоже, что его одного отпустили просто так.

Я все время думал о Йерубале: я никак не мог понять, что же произошло. За время нашего с ним путешествия я убедился, что этот плут знает тысячу уловок и способов спасения собственной шкуры. Но то, как он сейчас вел себя в тюрьме, ничем не напоминало его обычное поведение. Он держался гордо, так, как будто бы собственная жизнь его нисколько не волновала. Получалось, что и он, и Еша пострадали, но спасли остальных, специально пожертвовали собой за всех нас. Понятно Еша, но представить Йерубаля в такой роли было трудно. Мог ли Еша так повлиять на плута Йерубаля, что тот изменился до неузнаваемости? Изменился настолько, что вдруг сказал себе: «Дайте я выпью эту чашу!»

Потом я стал думать, что буду делать, когда меня, наконец, отпустят. Я решил, что тут же отправлюсь домой. Я решил так еще тогда, когда мы были в камере вместе с Арамом и Камнем. Я начал думать о доме, вспомнил цветы, которые росли у нас на ферме, я даже почувствовал их запах. Я прикинул, что вернусь как раз к сбору урожая, и еще подумал о том, что увижу сына, своего сына, который, наверное, здорово подрос за это время. Как жаль, что я не могу открыто назвать его своим сыном. Я вспомнил, какой тяжелой казалась мне жизнь, когда я уходил из дома. Но на поверку вышло, что есть на свете вещи куда более тяжелые. И теперь, если бы кто-то вдруг решил спросить у меня совета, я сказал бы тому человеку, что лучше всего быть там, где твой дом. И правильнее всего быть верным своему делу.

Так я стоял, предаваясь сладким воспоминаниям, и уже чувствовал, что называется, вкус свободы у себя на губах. Остальные, как видно, тоже собрались навсегда покинуть это злополучное место. Мы стояли молча, никто особо не жаловался на несправедливость наказания, уверенные в том, что это необходимая плата за скорое освобождение. Но тут во дворе появились двое старших военных, они медленно шли вдоль ряда, всматриваясь в наши лица и время от времени выдергивая кого-нибудь из строя. Приглядевшись, я заметил, что выбирали они тех, кто был помоложе, и быстро опустил глаза, склонив голову как можно ниже. Но было поздно. Один из капитанов указал на меня, и меня вывели из строя. Они отобрали всего шесть человек, а остальных повели к воротам. Симон-Камень не мог даже бросить на меня прощальный взгляд, так он переживал о том, что судьба так несправедливо обошлась с нами и ему приходится оставить меня здесь. Ворота распахнулись, я увидел крыши домов, праздничные флаги, выставленные в окнах, до меня долетел запах дыма от очагов, на которых варилась праздничная еда. И невольно слезы навернулись мне на глаза. Ворота быстро закрылись за счастливчиками, а мы остались в обществе наших тюремщиков.