Книга Танец и слово. История любви Айседоры Дункан и Сергея Есенина - Татьяна Трубникова

К несчастью, эта охранная грамота пригодилась ему слишком скоро. Не прошло и трёх дней.

От Вардина он сбежал. В конце концов, он им не кенар в клетке! Да не нужно ему пить! Просто прийти в «Стойло Пегаса», будто в старые декорации давно отыгранной пьесы. Сколько встреч, сколько дружеских объятий, сколько триумфальных выступлений на этой маленькой сцене, когда, казалось, его слушает вся голодная Москва! Вся его любовь тоже здесь. Толик, Исида, их глаза и руки. Всё здесь, вся романтика его жизни.

Аннушка звонила Гале. Застала только Катю, сестру. «Сергей исчез! Ах, да… возможно…». Катя побежала его искать. Конечно, в первую очередь – в Гнездниковский переулок, в эту дыру, смрадное «Стойло»! Вошла, было сильно накурено. В сизом дыму будто плыл разноголосый говор. Разве это лица? Рыла! Сергей сидел в кругу приятелей. Катя с ужасом подумала, что придётся его уговаривать, даже ноги подкашивались. К удивлению Кати, он встал, увидев её. Подхватив под руку, потащил к выходу. Она и так видела: он зол, что сюда заявилась. Расплакалась, уговаривала. Сказала, что тут останется, с ним, с его приятелями. Домой страшно идти. «А сюда не страшно было?!» Возвращаться к приятелям не стал. Плелась за ним, шагнувшим на Тверскую. Вскочил в пролётку и велел трогать. Катя осталась. Она не увидела сначала того, что видел он. Ещё один возок неподалёку. Махнула рукой, забралась, зарёванная, и велела ехать за Сергеем. По Тверскому бульвару мимо Малой Бронной. Вот здесь он руку разрезал. Решил сбежать от сестры. Заметит – хорошо, а нет – её проблемы. Выскочил на ходу. Катя догнала его и снова в слёзы. Самое обидное, что видит он её – насквозь. Потому как похожа на него. Но как-то грубо: в деревенской своей хитрости, в честолюбии, в любви к красивым вещам, а души – нет и тонкости его – тоже, будто шарж на него самого. Однако ведь видит себя в ней! Прилипла, не отцепишь. Понимает, что он, его деньги – всё в её жизни. Ссади он её с шеи – взвоет. Вот и бегает за ним. Галя ей тоже поёт. Ох уж эта Галя! Надо Катьке про неё рассказать, чтобы не очень к ней открывалась-то, что в ВЧК служила, под боком самого Крыленко. Он был её непосредственным начальником. Какие там связи у неё остались? А Катька верит ей – дура…

Шел прочь, сестра бежала сзади, ноя: «Едем к Гале или к Вардину… На Брюсовский по-тихому – про одну ночь Грандов не узнает. Галя тебя так ждёт!» Остановился. «Пусть ждёт! Она два года прожила спокойно. Галя! Да ты знаешь, кто это – Галя, Анна и все эти сволочи вокруг? Они все в крови невинных. Даже если не стояли с ножом на большой дороге и не расстреливали несчастных по темницам. Боже, это же всё одного поля ягоды!». Катя пыталась взять его под руку. Отмахнул её резко. «Дура! Домой иди!»

Взвизгнула – два человека в чёрных куртках, будто возникшие из неоткуда, заломили Сергею руки. Стал от них вырываться, но они крепко держали за пальто. Рукав вырвали, дали под дых – один, два раза. Катя стала звать на помощь. Собралось несколько зевак. Незнакомцы обратились к Кате:

– Он же обижал вас, дамочка.

– Это брат мой, отпустите!

Они как будто не слышали, продолжая избиение. Явились двое милиционеров. Все шестеро, включая двух евреев, братьев Нейманов, напавших на Сергея, и Катю, отправились в МУР. Ещё несколько свидетелей вызвались идти тоже, утверждая, что гражданин в порванном пальто ни в чем не виноват. Они были некстати, но блюстители порядка вынуждены были записать их показания.

Братья утверждали, что увидели гражданина, поднявшего руку на женщину. Вызвались её защитить. Обидчик обозвал их жидами и сам полез в драку. Однако свидетели происшествия показали совсем иное: двое неизвестных напали на гражданина, разговаривающего с девушкой. «За что они его били – неизвестно», – отмечали свидетели происшествия.

Бумагу Ганнушкина у Сергея отобрали. Очередное дело пополнило и без того внушительный список его прегрешений перед интернационализмом и Советской властью. Братьев Нейманов отпустили сразу, как только они предъявили удостоверения сотрудников ГПУ.

Пальто оставалось только выкинуть. То самое, в котором он нашёл перчатки Исиды и которое они весело покупали вместе.

Аннушка была по-настоящему счастлива. Она, сама не замечая того, при Сергее стала даже будто дышать иначе. Он всё освещал радостью в своем присутствии. А жизнь казалась приключением рядом с ним всем людям. Исходила от него какая-то особая эманация горения. Аннушка просто грелась рядом, как и другие. Сам же он часто скучал. Чтобы развлечься хоть немного, придумал поход в московские трущобы. Там, где самое дно человеческих судеб, где болезни, нищета и смерть в ночлежках. На них, этих людях, хотел испробовать силу своего Слова.

Анна была в ужасе от этой его идеи, но вызвалась идти вместе с ним. Сказала, что одним туда соваться всё равно не резон – она пригласит кого-нибудь из уголовного розыска. Сергей возмутился: «Да они как увидят его, душу сразу за пазуху спрячут! Не достанешь!» Аннушка стояла на своём: «Он замаскируется. А ещё знакомых пригласите». В результате собралась компания из шести человек, в том числе начальник Московского УГРО в артистической крылатке с бронзовыми застёжками и чёрной шляпе – для конспирации. А вид всё равно начальственный. Ещё был пролетарский поэт Казин, тот самый, которого всегда противопоставляли Есенину как здоровый голос рабочего класса упаднической кабацкой песне. Зачем он пошёл, неизвестно. Писатель Леонов решился на эту авантюру ради своего нового произведения, романа «Вор», о самых низах московской жизни, о Сокольниках, узнаваемых по пожарной каланче. Впоследствии образ Есенина войдёт в него, но в самой неожиданной и поверхностной форме. А сейчас замысел у Леонова зрел, писать ещё не начал, а материал был нужен. Аннушка пошла бы с Сергеем и к чёрту на рога, но перед этим заручилась бы пропуском в ад. Сергей смотрел на неё и думал: «Ловкая. С такой не пропадёшь». Смотрит на него – как лиса на виноград. Горят голубые глаза. Писатель Никитин был просто случайно подхвачен в кафе.

Так называемая ночлежка «Ермаковка» находилась на одноимённой улице в Сокольниках. Место было безлюдное. Почти пятьдесят лет назад фабрикант Ермаков отстроил здание на свои деньги для неизлечимых больных. Изначально это был дом призрения, а башенка сбоку двухэтажного здания – это домовая церковь.

Первое, что сражало прямо на входе, – не вид ужасов человеческого падения, нищеты, исковерканных водкой и судьбой лиц, – сражал запах. Прекрасной серой птицей выглядел Сергей на их фоне. Он был как живой упрёк всем этим людям. Слишком прекрасный, чтобы не захотелось вытереть грязь его одеждами. Он шёл стремительно и легко, по обыкновению. Чуть ссутулившись, точно ему было тяжело идти сквозь длинные ряды нар и недружелюбных глаз, без тени любопытства взиравших на него. Остальные «пришельцы» гуськом семенили за ним. Полы его пальто развевались, белый франтоватый шарф струился в такт шагам, серую шляпу с заломом он снял, вскочив на нары. Сразу, с ходу, не переводя дыхания и не давая никому опомниться, начал читать «Москву кабацкую». Те самые больные, исторгнутые сердцем стихи, которые, как ему казалось, публика «Ермаковки» должна была понять и оценить. Но ночлежные люди никак не реагировали на его чтение: он видел лишь холодные глаза.