Книга Страшная тайна Ивана Грозного. Русский Ирод - Наталья Павлищева

— А перенять не хотите?

— Дык... — смущённо развёл руками рослый рыжий мужик.

— Чего «дык»? Велю братии, чтоб всё толком обсказали. Ежели не глупы, то и себе так сделаете. — Усмехнувшись, добавил: — Квас-то ни к чему бойко разливать, и из жбанов попьёте. А вот сеялку с десятком решет поглядите, покажут.

Мужик недоверчиво хмыкнул:

— Десяток человек лошадь не потянет...

— А не десяток стоять будет! — Кажется игумену понравилось недоверие крестьянина. — У нас всего один старец на сеялке стоит!

Да, было чему поучиться у братии на Соловках!

До московских жалоб ли Филиппу?

Но читать пришлось. Зато, прочтя, игумен совсем помрачнел. Похоже, что не просто разлад в Московии, а беда приключилась. Филипп и раньше не очень любил ездить в Москву, разве что на Соборы, как тогда в 1550-м на Стоглавый, да по именному вызову митрополита, которые бывали нечасто. Теперь же он почувствовал, что мимо не пройдёт, хочешь не хочешь, а в Москву ехать придётся.

Митрополит Афанасий, слава богу, не звал, и игумен снова занялся монастырскими делами. Но по вечерам долго засиживался в раздумье за всё теми же письмами. Каждый из братьев пытался по-своему объяснить Филиппу опричнину, но ни у одного не получалось. Похоже, даже Фёдор Умной, ставший главой опричной думы, толком не понимал замысла государя.

А самого Филиппа меньше беспокоили царские опалы и гораздо больше то, что государь делит страну и людей на ней.

Игумен высок, сухощав, не по летам строен, лик имеет строгий, едва ли не суровый. Лицо прорезали глубокие морщины-складки, иногда он очень напоминает святых с икон, писанных Максимом Греком. Глубоко посаженные глаза под нависшими седыми бровями смотрят внимательно, точно проникая в душу собеседника. Нет, они не буравят, не требуют немедленного ответа, по любой смотрящий в них понимает, что в разговоре с Филиппом лгать нельзя — поймёт. Жилистая рука крепко держит посох, длинные волосы не висят неопрятными космами, они всегда расчёсаны, как и борода, в которой уже давно полно седины. И то, игумену почти шесть десятков лет. Многое в жизни повидал, многое пережил, многое понял. В его разумность и твёрдость нрава верили монахи Соловецкой обители и все, кто знал Филиппа.

Снова горит свеча в келье у игумена, который вечер вышагивает от окна до двери и обратно Филипп. Что же делает с Русью Иван Васильевич?! Его дед, тоже Иван и тоже Васильевич, был грозен, Русь держал жестокой рукой, но старался объединить, а нынешний государь делит! Делит людишек меж собой даже внутри московских улиц. И монастыри делит, несколько взял в опричнину! Что же будет с церковью? Ей что, тоже делиться?! А как же тогда единство всей Руси, за которое столько лет боролась русская церковь?!

Уж казалось, забрался дальше некуда, а спрятаться от русских дел не удавалось. Филипп вдруг понял, что сидеть в своём благополучном, ухоженном монастыре, когда на Руси беда, он не сможет. Неправильно это, в русской церкви неустроение, каждый игумен за себя, смерть митрополита Макария враз осиротила всех сразу и всё порушила. Возможно, так оно и было, но ведь жизнь продолжалась. Что же делать, что делать?!

Весной 1566 года пришли вести о том, что государь свои опалы облегчил, многих из ссылки разрешил вернуть из тех, кто за Старицких стоял. Филипп даже стал успокаиваться, тем паче что весенние заботы требовали своего внимания. Старцы трудились в поте лица, пахали, сеяли, разводили рыбу... И строительство продолжалось... За всем нужен досмотр.

Но когда из Москвы примчался очередной гонец, игумен мытарить не стал, письмо вскрыл тут же и прочитал сразу. И сразу же засобирался в Москву. Келарь Иона забеспокоился:

— Случилось что тяжкое, святой отец?

Филипп хмуро кивнул:

— Митрополит Афанасий от кафедры отрёкся без соборного решения...

— Как это? — опешил келарь.

— А вот так! Такие у нас ныне в митрополии дела! — почему-то взъярился Филипп. — У нас теперь каждый волен сам решать, кем и сколько ему быть! Хочу — и не стану митрополичий сан нести! Можно ли Божьей волей перебирать?!

Иона, подивившийся тому, насколько весть задела игумена, только головой качал. Хорошо, что обитель далеко от Москвы! И вдруг он осознал, что не спросил главного: кто ныне митрополит-то? Догнал вышагивающего широким шагом Филиппа и осторожно поинтересовался. Тот вдруг остановился, словно не сразу услышав вопрос, потом хмыкнул:

— Не ведаю. Никого не вижу митрополитом... — Вздохнул: — Надо в Москву ехать...

Келарь понял, что Филипп болеет душой не только за свою обитель, но и за всю православную церковь. Так и должно быть, ежели человек не своему животу служит, а Господу! А вот в Москву пришлось ехать не только своей волей, но и... царской. Следующий гонец привёз вызов от государя. Филипп ломал голову над тем, что бы это значило, ведь вызов не был подписан митрополитом.

Игумен срочно отбыл в Москву. Наказов оставил столько, что впору в отдельную книгу записывать. И то верно, путь неблизкий, пока туда доберётся, пока обратно, считай, полгода пройдёт. Да кто знает, каково там в Москве повернёт...

Перед отъездом Филипп долго беседовал в келье с казначеем старцем Паисием и ещё дольше с келарем Ионой. Всё старался наставить, как обитель дальше вести, чтоб упадка в ней не было ни хозяйственного, ни тем паче духовного. Паисий даже руками замахал:

— Да полно тебе, святой отец! Ты точно обратно возвращаться не собираешься.

Филипп долго смотрел на тёмную полоску леса на краю монастырской пашни, потом вздохнул:

— На душе неспокойно. Что-то в Москве не так...

Отец Паисий точно напророчил.

Игумена провожали всей обителью, сиротами себя почуяли даже те, кто ворчал из-за его беспокойного характера.

Братия судила, рядила, но не ждала только одного — что не вернётся их игумен в обитель вовсе. Сначала станет митрополитом, потом попадёт в опалу и ссылку в Отрочь-монастырь, а там и вовсе погибнет...

А тогда, провожая своего Филиппа, вздыхали: хорошо жить под разумной, хотя и строгой рукой!

Возки приближались к Москве, хотя догадаться об этом мог только тот, кто не единожды проделывал такой путь. Дороги не было вовсе, просто среди бора наезжена колея, которую зимой после каждого снегопада пробивают заново, а летом она и вовсе кое-где зарастает, потому след петляет, временами попросту теряясь. Но стали всё чаще попадаться большие и малые деревеньки, со временем сливаясь в единое целое, что уже было слободами самой Москвы.

Для русского это привычно, по всей земле так. Соловецкий игумен хотя и русского рода, а привык к своим, пусть малым, но хорошим дорогам. Ворчал, трясясь и подпрыгивая на ухабах. Возраст и сан не позволяли ехать верхом, не то разве стал бы вот так мучиться...

В Москве игумен сначала отправился на подворье Благовещенского собора, многих знал там, да и о Сильвестре рассказать надо... Кроме того, Филиппу хотелось хоть чуть разобраться в происходящем. Одно дело письма, в них многое не напишешь, другое — слова умного человека.