Книга Клеопатра - Фаина Гримберг

Всё-таки дети щедро дарили ей это чувство правоты и это чувство уверенности в себе, так свойственные матерям!..

Вечером звучали стихи...

— Гимерий гуляет с Цецилией

Гуляет в сумерках в саду...

И далее:

— Мы стали богатыми

И бедным себя раздали...

И далее:

— ...мой бывший друг не любил зиму,

неплохо говорил по-армянски...

И далее:

— ...каждый день думаю...[87]

И опять и опять спорили о стихах, о прозе, о древней истории... Врач Филот острил:

— ...кому жарко, тому надобно дать холодной воды. Но всем, у кого жар, естественно, жарко. Стало быть, каждого, у кого жар, следует поить холодной водой!..

— Мне не очень внятна эта медицинская острота, — сказала царица.

— Нет, почему? Это смешно! — заметил Антил. — Надо вознаградить Филота за такую выдумку! — Мальчик обернулся к мачехе: — Могу я подарить ему вон ту чашу?..

— Дари! — отвечала Клеопатра, даже и не взглянув на чашу. Однако на следующий день Полина, жена Филота и синдрофиса царицы, распорядилась отослать чашу назад во дворец, извинившись в почтительном письме за своего мужа, который осмелился принять в подарок столь старинный и тонкой работы и, в сущности, бесценный сосуд...

Ирас рассуждала о последователях Пифагора и говорила, что число — единственный идеал гармонии, который возможно отыскать в реальности!

— Это не пифагорейство, а гиперборейство! — похохатывала Маргарита...

Ирас тряхнула волосами.

— Я вижу, ты косы отращиваешь, — Маргарита наклонилась к Ирас, сидевшей на ковре подле царицы... — Решила женщиной стать?

— Если я захочу, я могу ощутить себя и женщиной, но я хочу отрастить косы, потому что косы — древний воинский убор мужчин в тех краях, откуда я родом! — отвечала Ирас.

— Ты вспомнила? — Маргарита спросила с любопытством. — А больше ты ничего не вспомнила?..

— Нет, — Ирас замкнулась, не хотела говорить...

Ночью Антоний шатался по улицам Александрии, в разных вертепах угощали его дешёвым вином и вяленой рыбой, принимали как своего, он пьяно болтал с ними, да и они ведь не были трезвыми...

* * *

Она понимала всё равно, что истинного примирения с Антонием не будет! Она не могла забыть, как он унизил её; и Антос не забывал, помнил, и не мог потому истинно примириться с отчимом. А мог ли Антоний примириться с ней, со своей женой? Это так просто было, и пошло, и смешно. Потому что он не мог примириться с её старением!.. И расстаться они тоже не могли. А Рим упорно молчал. И лучше бы грозился. Они здесь, в Египте, будто оборотни-волки, со всех сторон окружённые большой охотой... И Антоний устраивал воинские учения, и распорядился наконец-то о переделке ряда торговых кораблей в необходимые для предстоящей войны суда, военные суда. А денег не хватало и не хватало... И он уходил один, углублялся в извилистость змеиную улочек ночного Ракотиса. Его узнавали, поили, он проводил часы раннего утра с дешёвыми девками. Солнце подымалось. Он возвращался во дворец, кутался в плащ. Торговцы плодами угощали его, мужа царицы, фигами и яблоками...

А Маргарита снова и снова звала в свою спальню Хармиану, растолстевшую почти чудовищно, волочившую опухшие ноги в мягкой обуви, но по-прежнему уверенную в себе, властную. Хармиана приносила мази в коробочках, жидкие снадобья в стеклянных флаконах. Царица сидела, запрокинув лицо. Хармиана пошлёпывала её по щекам, обмывала и обмазывала лицо и шею своей питомицы белым, розовым, зелёным... Царица закрывала глаза. Хармиана красила разными чёрными красками её седеющие волосы, брови, ресницы... Маргарита всё реже и реже смотрелась в зеркало. Апатичность и тревожность странно сочетались теперь в её натуре. Ей не минуло ещё и сорока лет, но она ощущала себя стареющей, изнурённой... Зрение её слабело. Можно было бы завести такие же линзы, какие были у Антония в Риме, но он давно уже не пользовался замечательными полезными стёклышками, спокойно передвигался в тумане близорукости и даже и не щурился. Однажды она спросила его, как же он передвигается, не видя, в сущности!

— Я чувствую, — ответил он. — А твоё лицо я вижу. Сам не знаю, как это получается, но я вижу твоё лицо!..

Он говорил уверенно. Он мог разлюбить её, но не мог расстаться с ней.

Тело её менялось. Груди сделались большими, будто опухли. Поверх платья она завешивала грудь ожерельями или накидывала большие платки, вышитые золотыми или серебряными нитями... Она посмотрелась в ручное зеркало и заметила тотчас на правой щеке тёмную коричневую круглую родинку наподобие лишая, уродующую лицо. И никакие снадобья Хармианы не действовали на этот нарост, не сводили его...

Антоний полагал армию готовой к войне. Все, какие возможно, корабли, то есть торговые корабли, переоборудованы были в военные суда. Он томился, и Маргарита видела, как он томится.

— Не лучше ли выступить первыми? — полувопросительно предложила она.

— Нет, не лучше! — Он ответил ей грубо, жёстко, отчуждённо. — Рим — это Рим!

— Ты боишься Рима? — Эта фраза вырвалась у неё невольно, проговорилась мягко, почти робко...

Лицо его сделалось злобным. Он круто повернулся и ушёл от неё...

Потом она поняла, что он... нет, он не боялся Рима... Он всего лишь сознавал, что если прежде ему доводилось участвовать в гражданских войнах Рима, то теперь ему предстояло стать врагом Рима! Не врагом Лепида, или Октавиана, или Брута, но врагом Рима!.. Он предал Рим! Даже убийцы Юлия Цезаря, Брут и Кассий, не предавали Рим. Они хотели изменить систему власти в Риме, то есть вернуть Рим назад, к республиканскому правлению, но они не предавали Рим! Никто не предавал Рим!.. Разве что Секст Помпей... Но Марк Антоний чувствовал себя истинным предателем Рима!..

И Маргарита понимала его чувства, угадывала их, но не знала, как утешить его... Моя беда в том, что я уже не молода и не красива!.. Я разучилась красиво улыбаться, я уже не в силах быстро бежать, не задыхаясь...

Он возвращался к ней. Они беседовали примирённо. Из канцелярии приносили царице для подписания незначительные распоряжения, указы, трактовавшие вопросы городского благоустройства. Он наклонялся низко, всё-таки близорукость мешала ему, он указывал на описки, на неуклюжие стилистические обороты, гордился своим знанием греческого языка. Она вспоминала, как он старательно отвечал когда-то на каждую филиппику Цицерона...

— ...вот это место прикажи переписать... — он тыкал кончиком пальца, — здесь должен быть такой оборот...