Книга Спортивный журналист - Ричард Форд

Две блондинки спрыгивают на перрон, с фальшивой сердечностью обнимаются, заскакивают в ожидавшие их машины – за рулем каждой сидит по мужчине – и исчезают. На миг мне кажется, что одну из них я знаю, встречал в прежние дни на каком-то коктейле. Сварливо разговаривавшая с мужем Лаура или Сюзанна – мальчишечьи бедра, красные шелковые брючки, сухая кожа, женщина моих примерно лет, которой я, скорее всего, прискучил до не могу, ну так и мне было в ее обществе скучно, хоть в гроб ложись. Возможно также – подруга Экс, знающая обо мне всю правду. Собственно, одна из блондинок, прежде чем влезть в ждавший ее «гран-при» и наградить мистера Внутри хорошо отрепетированным поцелуем, метнула в мою сторону осуждающий, похоронный взгляд, но, сдается, меня не узнала. Развод в городке размером с наш имеет один большой недостаток: все его женщины, знакомы они с вашей женой или нет, немедля обращаются в ее подруг. И это не просто паранойя. Жить мужчине становится, что ни день, все труднее.

Проводники расходятся по своим тамбурам. Головной прожектор состава обливает рельсы впереди светом. Оставшиеся в поезде пассажиры снова полегли спать. Почти настало время возвращаться домой. И что я там буду делать?

Дальний серебристый вагон покидает последняя из прибывших. Маленькая шатенка, хилая, но неопределенно хорошенькая, она не из нашего города. Это становится ясным, едва ее туфельки с загнутыми вверх носками касаются земли. Платье у нее свободное, колоколом, даром что сама она худа как щепка; приятное, чистенькое воробьиное личико, способность к самоориентации, о которой свидетельствует ее манера оглядываться кругом и испытующе принюхиваться к воздуху, поднимая вверх нос. В одной руке она держит багаж – приемистую бразильскую плетеную корзину, накрытую крупной вязки свитером. В другой пухлую книгу (в которой я издали узнаю «Жизнь Теодора Рузвельта») с множеством торчащих из нее, словно странная поросль, бумажных закладок.

Шатенка принюхивается к воздуху, как будто сошла с поезда не здесь, а в Пенджабе, подходит к старшему из двух проводников, о чем-то спрашивает, и он указывает ей на поднимающуюся по склону холма дорогу в город, по которой ушла монашенка, а потом на меня, прислонившегося к брусу, что тянется за фалангой торгующих газетами автоматов, впадающего от вечернего весеннего воздуха во все большую сонливость.

Произносится слово «такси», оба смотрят на пустую парковку и качают головами. Мой «малибу» стоит на другой стороне улицы, уткнувшись носом в живую изгородь из саронских нарциссов, оберегающую детскую площадку, – темное, размытое, едва различимое пятно. Оба снова переводят взгляды на меня, и я понимаю, что связь между мной и машиной установлена. «Может быть, этот джентльмен подвезет вас до города, – наверняка говорит проводник. – Народ тут добрый. Десять тысяч жителей, и ни один вас не убьет».

Я больше не невидимка!

Женщина обращает на меня взгляд ориентирующегося воробья. Мы примерно одних лет. Научились в шестидесятых доверять незнакомцам, и до нас все еще не дошло, что такое доверие может оказаться ошибкой (хоть совершенные нами измены могли бы намекнуть нам на это).

Я стою, засунув ладони в задние карманы брюк, готовый к использованию, готовый протянуть руку помощи, простодушный, как старина Гек. Собственно говоря, ничуть не исключено, что она пригласит меня в знак благодарности на интимный ночной коктейль в темном баре «Августа», где единственными нашими соседями будут двое измотанных адвокатов. А после коктейля, как знать? Продолжение следует? Не следует?

Пальцы нащупывают в глубине кармана бумажку. Письмо Уолтера, сложенное втрое, засунутое за бумажник и до этого мига забытое. И внезапный безрадостный жар разгорается под моим подбородком, жаля уши и кожу под волосами.

Это же сестра Уолтера, вот кто она такая! Плетеная корзинка. Целительная для ступней обувь. Биография Рузвельта. Приехала для выполнения своего скорбного долга и полна сухой, расточающей горе практичности, способной помочь утопающему камнем пойти на дно. Жалкая учителка кошоктонской школы Монтессори. Женщина со списком книг, которые надлежит прочитать, с расписанием на каждый день, со знакомыми в «Корпусе мира» и с программой передач Национального общественного радио в глубине бразильской корзинки. Опрятная безгрудая Пат или Фран, закончившая с высокими выпускными баллами Оберлинский либо Рид-колледж. Сердце у меня стучит, как тамтам, и летит вослед блондинке, невозвратно укатившей в «гран-при» к какому-нибудь предосудительному итальянскому ресторанчику с отдельными кабинетами, которому хватило нахальства остаться открытым и в Пасху. Я мучительно жажду оказаться с ней рядом. Обед за мой счет. Напитки. Чаевые. Не покидай меня на произвол благоразумного горя и откровенного разговора длиною в ночь. (Конечно, я не уверен, что это сестра, так ведь я и в противном не уверен.) На мой взгляд, эта женщина – сестра беды, а лучше все же доверять своему сердцу, чем сдуру биться с ним об заклад.

– Простите, пожалуйста, – приближаясь ко мне, произносит худосочным, практичным голосом злонамеренная Фран-Пат. Рукопожатие у нее, не сомневаюсь, железное, она отлично сознает, что смерть есть лишь один из плавных изгибов дороги жизни, который должно принять, брат там или не брат. Не желаю я знать, что припрятано в ее корзинке. – Не могли бы вы, если вы не против…

У нее поддельный выговор ученицы закрытой школы, нос задран, а смотрит она на меня – если вообще смотрит – нижней третью глазных яблок.

Поезд испускает громкое шипение. По станции рассыпается последний пронзительный звонок.

«Отправле-е-ение», – кричит из темного тамбура кондуктор. Поезд дергается, и я в последний миг заскакиваю в него, становлюсь нежданным пассажиром, ободрав колено и так далее, и отбываю.

– Извините, – говорю я, проплывая мимо нее, – чуть не опоздал.

Женщина стоит, глядя мне вслед и моргая, рот ее приоткрыт, чтобы исторгнуть слова, которые я уже не услышу, которые искупить не смогла бы и ночь любви.

Она сокращается в размерах, становясь до боли маленькой, тусклой в мучнистом свете станции, подвешенная в мгновении, когда уверенность обратилась в бестолковщину; сбитая с толку, среди прочего, и мыслью о том, что люди ведут себя здесь иначе, что они более резки, менее готовы к услугам, менее обучены старосветским манерам; не понимающая, как это ничтожнейшая из тварей земных может дурно обойтись с человеком, отказать в помощи. Возможно, Пат-Фран права. Такое и вправду сбивает с толку, но иногда – с вашего позволения – лучше не рисковать. А то ведь можно дорисковаться до того, что одни только сожаления и будут составлять вам компанию в ночи, которая просто-напросто не закончится до скончания ваших лет.

13

Стук-постук, мы, покачиваясь, вальяжно продвигаемся по тускло освещенному коридору вечернего Джерси. Мой вагон из старых, с плетеными пластиковыми сиденьями и трюмным оконным стеклом. Запах разогретого металла наполняет проход и липнет к багажным полкам, старые тусклые лампы помаргивают. Такова оборотная сторона монеты, именуемой «местами общественного пользования».