Книга Последний часовой - Ольга Игоревна Елисеева

Он дорого бы дал, чтобы мать, отец, милая сестра Софья и три брата смогли совершенно его забыть. Жить дальше, будто ничего не случилось. Но нет надежды на их жестокосердие. «Никогда ни один сын на земле не был так нежно любим своими родителями, – писала бедная госпожа Пестель. – Если бы в мире исполнялись все благословения, то ты стал бы счастливейшим из смертных». Каково теперь это вспоминать? «Вы наше единственное утешение, вы для нас все».

Был ли он плохим сыном? Положа руку на сердце, нет. Семья оставалась магнитом, притягивавшим, иногда помимо воли, его мысли и чувства. Когда отца, бывшего сибирского генерал-губернатора, подсидел Сперанский и после ревизии император с позором отставил от должности, Павел Иванович принял на себя все родительские долги. «Сделайте мне великую милость, – просил он стариков, – перепишите на меня ваши заемные письма. Тогда вас не будут более терзать и тревожить заимодавцы, а для меня это станет счастливейшим днем жизни». Мать с отцом смогли уехать из столицы и тихо жить в родном Васильково под Смоленском, где за ними числилось 149 душ.

Павел содержал братьев, помогал сестре. Но что же теперь? Родители немощны. То немногое число дней, которое им осталось, скрашено только надеждой на детей. А он сам сводит стариков в могилу, хотя охотно отдал бы за них жизнь.

Если отец не догадывался о тайных делах сына, то мать подозревала неладное. Они всегда были друзьями и обсуждали такие темы, о которых большинство людей даже не задумывается. Павел верил мучительно, рывками, насильно заставляя себя отыскивать свидетельства существования Бога. «Если нельзя доказать бытие Господа, то нельзя доказать и обратное, – писала ему мать. – Почему же я должна принимать то, что меня огорчает, гнетет и не дает поддержки, вместо того, что помогает душе встать на ноги в самых трудных обстоятельствах?»

Удивительная женщина! У нее достает самообладания скрашивать печальную жизнь мужа, в то время, как она сама пребывает в грустном уединении. Сколько твердости, сердечной бодрости, силы! Великий образец для подражания.

Что теперь? Выдержит ли мать известие о его гибели? А ведь она предупреждала: «Если среди молодых людей с горячими головами нашелся бы хоть один добросовестный, порядочный человек, не движимый личным честолюбием, он бы долго не остался в их кругу. Разум и вера сказали бы ему, что он не призван изменять лика империй, что он преступает пределы своих познаний. Он увидел бы мысленным взором ужасные последствия, которые вызовет один миг революционного исступления. Он открыл бы для себя простую истину: люди могут сделать много доброго и в том кругу, куда поставило их Провидение».

Павел наклонил голову, снова взял перо и приписал: «Милая матушка, мне следовало прислушаться к вашим советам и больше полагаться на Промысел. Вместо того чтобы участвовать в делах, не соответствующих обязанностям скромного положения, в которое поставил меня Бог. Не стремиться выйти из своего круга».

Но именно этого он добивался с отчаянием и надеждой. Выйти из круга, очерченного для полковничьей должности, для сына разорившихся родителей, для человека блестящего образования, но малых постов. Рывок, взлет! Пусть даже ценой жизни. Нет ничего хуже, чем чувствовать необъятные силы и не иметь им приложения.

Сколько фортун, выброшенных на свалку! Сколько толковых людей, обреченных слабоумию гарнизонной жизни! Чтобы сломить все это для себя и других, он готов был перешагнуть через кровавый круг истории, которого так чуралась мать.

«Что перед нами? Картина преступлений и страданий рода человеческого. От времени до времени является какой-нибудь гений, который восстает против жестокостей, увлекает за собой толпы, тогда убийства бывают ужасны. Слабый становится сильным, дух мщения соединяется с неумелыми действиями правительства, вожди партий в раздоре, один из них захватывает власть, железный жезл прекращает анархию, и через некоторое время комедия разыгрывается снова, только с другими действующими лицами».

Она смотрела со стороны, с позиции жертвы. Павел не сердился и не объяснял. Но видел иначе. Он – вождь партии в раздоре с другими, он захватывает власть, железным жезлом прекращает анархию… Если революции так плохи, то почему принесенные ими законодательные блага теперь, после реставрации, признаны всеми народами? Шаг вперед был. И громадный. Стоил ли он крови и страданий? Для костей, которыми усеяны поля Европы, – нет. Для тех, кто родится после, – безусловно.

Годами Павел мысленно примерял треуголку с трехцветной кокардой, так увеличивавшую рост. Но и проигрыш был возможен. О нем он много думал в последнее время, говорил товарищам: «Чем так рисковать, ничего не делая, не лучше ли разойтись?» Но все-таки надеялся на счастливый шанс.

Шанс выпал.

Теперь камера в пять шагов от окна до двери и в три от стены до стены. Низкий потолок. Два стула. Продавленная кровать. В ногах сундук. Но ведь может не быть ничего. Пустота. Конец жизни. «Сердцем я материалист, но разум этому противится». Парадокс, восхищавший многих. Что же хорошего, когда сердце бежит от Бога, а рассудок подсказывает: в творении не обошлось без Творца? Страх встретиться с Ним ужасен.

В дверь постучали. И почти в ту же минуту она растворилась. Стук в крепости – не способ спросить разрешения войти. А всего лишь предупреждение о визите. Караульные вообще не стучат. У простонародья так принято. Барабанная дробь по доскам говорила о человеке светском, хорошего воспитания.

На пороге появился генерал-адъютант Бенкендорф.

– Я пришел, чтобы принять у вас письмо, адресованное родным.

– Умоляю дать мне еще несколько минут. Я хотел бы закончить.

Генерал-адъютант сел на стул, предоставив арестанту возможность дописать.

Даже странно, что именно к этому злодею родители проявили нежное участие. Сколько иных примеров! Сенатор Иван Матвеевич Муравьев-Апостол, гуманист и либерал, проклял сына. А почтенный батюшка Михаила Бестужева-Рюмина, зная, что казнь неизбежна, бросил: «Собаке собачья смерть!» Чего они добиваются? Хотят низостью купить благоволения государя?

Папаша Пестеля, по всем свидетельствам казнокрад и лихоимец, однако повел себя по-людски. Приехал в Петербург, где со своей позорной отставки не был. Обивал пороги, на которые клялся не вступать. Молил тех, о ком доподлинно знал, что они оговаривали его перед прежним императором. Все ради сына.

Не помогло. И не могло помочь. Виновен сверх меры. Но хоть попытался. Привез благословение, надел на шею обреченного крест сестры: мужайся. И тут же в свете прошел слух, будто старик при встрече последними словами ругал несчастного, называл зверем и иродом. Наконец воскликнул:

– Чего же ты все-таки хотел?

Заключенный якобы ответил:

– Это долго рассказывать. В частности, чтобы таких губернаторов на Руси не было.

Все ложь! Старик вошел нетвердой походкой, сын бросился к нему. Они обнялись и так стояли, не в силах выговорить ни слова. Вот как было. А свет грязен на язык. И Александр Христофорович знал, что разговор пополз из гостиной Сперанского…