Книга Смерть в апартаментах ректора. Гамлет, отомсти! - Майкл Иннес

Джервейс замер.

– Несомненно. И вы хотите обвинить меня в перехвате?

– Я хочу увидеть фотоаппарат. Если вы его не принесете, мне придется сделать это самому.

Джервейс так порывисто вскочил на ноги, что Эплби непроизвольно стиснул кулаки. Однако нападения не последовало. Джервейс выпрямился, издав звук, который Ноэль сравнил с нырком морского льва. Он прошел в дальний конец комнаты, повернулся, сделал шаг назад и произнес:

– Мистер Эплби, войдя сюда, я оскорбительно отозвался о вас. Вы не дурак.

Джервейс говорил таким тоном, что это признание прозвучало почти как извинение за слова «тупой павиан».

– Вы, несомненно, знаете свою работу, и чем вам должно заниматься. И вы, конечно же, понимаете, что… м-м-м… дело, которое вы хотите обсудить, вероятно, является несущественным? Вы поверите моему слову джентльмена, что это именно так?

– Мистер Криспин, вы напрасно тратите мое время. Я представляю себе степень вероятности, однако пока не могу ею заниматься. Если бы я расследовал пропажу своей собственной чековой книжки, я бы тотчас поверил вашему слову. Но в данном случае…

Договорить он не успел. Дверь без стука распахнулась, и в комнату влетела Анна Меркалова.

– Джервейс, – трагическим тоном произнесла она, – они узнали?

С этими словами она бросила на кровать небольшой металлический предмет.

Готт подумал, что слишком большая увлеченность постановкой «Гамлета» могла заставить его невольно воспринимать окружающее с точки зрения сценических эффектов. Появление Меркаловой было в высшей степени театральным. Ноэль, очевидно, решивший пока что рассматривать ужасные и запутанные события ночи с эстетской отстраненностью редактора «Тигля», явно обрадовался подобному повороту. Он вытянул шею, чтобы рассмотреть предмет, брошенный Меркаловой на кровать, а затем обратился к куда более интересному предмету, который представляла собой сама Меркалова. Одета она была неподобающе. Возможно, она довольствовалась нарядом эмоциональной холодности, благочестиво приписанным ей Готтом. Однако она никоим образом не походила на Артемиду или Афродиту. Это была зрелая и, несомненно, привлекательная дама. Ее загадочные славянские глаза, выразительно подведенные, зажглись дивным страстным огнем. «Эта дама, – подумал он, – еще проявит свой характер».

– Это какой-то фотоаппарат, – спокойно произнес Ноэль, нарушив воцарившееся в комнате молчание.

Случившееся позже привело всех в легкое недоумение. Слова Меркаловой, обращенные к Эплби, оказались, по счастью, непонятными. Или не понятными никому, кроме Эплби. С фотоаппаратом тоже получилось неловко. Эплби сделал шаг к кровати, посмотрел на него и как-то криво улыбнулся. Он повернулся к Джервейсу:

– Мистер Криспин, я почти догадывался, что так и выйдет, пока не понял, что ни один человек не станет так сильно упрямиться, чтобы скрывать нечто столь тривиальное. Если я попусту потерял время, то потерял его из-за вас. Вы сваляли дурака, сэр.

Ноэль облегченно вздохнул. Готт с легким удивлением слушал, как обычно учтивый Эплби ввязался в «обмен любезностями». Однако через мгновение он заметил, что тот исподволь изучает характер Джервейса. После одного негодующего восклицания тот больше не сердился. Он хохотнул и попытался отшутиться.

– На самом деле речь тут об осле, о павиане и… – Он бросил взгляд на все еще не умолкавшую даму. – О колибри… Анна, бога ради, успокойся.

Возможно, Джервейс чуть раньше вел себя бесцеремонно потому, что его застали за не совсем подобающим ему действием. Или же причина состояла в намеке, который, скрываясь за эксцентричным юмором, он пытался сделать. Готт, оставив размышления об этом на потом и подумав, так ли поступит Эплби, посмотрел на крохотный фотоаппарат и принялся слушать соответствующую историю. Они с фотоаппаратом превосходно дополняли друг друга. Камерой вполне можно было фотографировать документы, однако изначально она предназначалась не для этого. Герцог назвал ее «маленькой». В действительности же она, хотя и представляла собой высокоточный инструмент, была размером со спичечную коробку. На самом деле она являлась шпионской камерой в весьма специфическом смысле: с помощью таких устройств наглые субъекты снимают на потеху публики фотографии событий слишком личных, ужасных или значительных, чтобы их можно было выставить на открытое обозрение. Готт вспомнил, как недавно видел нечто подобное в каком-то журнале: удивительные картины того, что называлось «веселой холостяцкой вечеринкой». И шустрая журналистка Меркалова, желающая с, несомненно, заслуживающей похвалы самостоятельностью заработать себе на жизнь, очевидно, разработала не столь похвальный план с помощью этого устройства профанировать в высшей степени пристойное, но интригующее таинство постановки «Гамлета» в Скамнуме. В перспективе вырисовывался чек на кругленькую сумму и никаких особых неприятностей, разве что злоупотребление гостеприимством. Так что выходило все довольно складно. Таким же складным представлялся рассказ Джервейса о последующих событиях. Меркалова, страшно перепугавшись после выстрела, сунула ему этот компрометирующий предмет и стала умолять куда-нибудь его спрятать. Он понял ее намерения, предвидел возможность досмотра и воспользовался случаем, представившимся после его предложения направиться в комнату Олдирна, чтобы забросить этот компрометирующий предмет к себе. Затем – и именно это, очевидно, увидел незадачливый герцог – он счел за лучшее вытащить из камеры кассету с пластинами, разбить ее на куски и спустить их в канализацию.

Вот такую историю рассказал Джервейс, закончивший ее энергичным жестом, символизировавшим дерганье за цепочку. И историю эту, конечно же, нужно было принять, что Эплби априори и сделал до того, как ее услышал. Она объясняла все факты. К тому же, как подчеркнул Джервейс, она объясняла их самым вероятным и прозаичным образом.

– Боюсь, мистер Эплби, – сказал он, несколько странно проводя рукой по лицу, – что мой рассказ срывает фальшивые бакенбарды и ужасный взгляд с беспринципного магната. Полагаю, вы так и подумали – «беспринципный магнат»? Ну что ж, мелодрама превратилась в дешевую комедию. Жаль… из этого бы получился чертовски захватывающий сюжет, да, Джайлз? Однако старые заднескамеечники, пришедшие из скучного Сити, на такую роль не годятся. Бакенбарды криво сидят на прямом и честном лице, а ужасный взгляд оказывается плодом воображения. И хотя Анна вполне себе злобная русская…

– Она тем не менее, – подхватил Эплби, вежливо намекая на даму, – такая же англичанка, как и вы. Ведь так?

Очевидно, это было не так. Джервейс протестовал недолго, Меркалова же почти непрерывно, но негодовали они одинаково сильно. Эплби начал бормотать извинения. Он ошибся, все разъяснилось, дело оказалось несущественным, извинения принимаются. Он слегка засуетился, делая вид, что пытается подхватить Готта и Ноэля под руки и выйти из комнаты. Однако Меркалова оказалась задетой за живое – Готту показалось, что за кошелек, – и ей потребовалось на ком-то выместить злость. Она сделала это с помощью целого букета европейских языков. Однако вовсе не филологический интерес к виртуозной демонстрации космополитизма заставил Эплби обратить внимание на долгую тираду. Это был ее смысл. Состоял он вот в чем: какой позор, что полиция тратит силы, необоснованно обвиняя Джервейса в завладении документом и его фотографировании, когда в результате небольшого расспроса можно убедиться в виновности кого-то еще? Кого именно? Ну, кого же, как не Сэндис – этой грязнули!.. Быдло!