Книга Стальная акула. Немецкая субмарина и ее команда в годы войны. 1939-1945 - Вольфганг Отт

Шторм мотал и качал их, но инженер-механик удерживал лодку на нужной глубине, перемещая людей из отсека в отсек. Командир взглянул в перископ и пробормотал:

— Там темная ночь. — Он осмотрелся и сказал: — Они все еще здесь, но лежат в дрейфе. Всплываем.

Когда моряки первой вахты поднялись на мостик и их глаза привыкли к темноте, они увидели метрах в 300 лежавший в дрейфе эсминец. Он становился виден только тогда, когда поднимался на гребень волны. В такую погоду тонкий эсминец был не пригоден для маневров — ему нужно было следить за тем, чтобы самому не опрокинуться.

Ветер ревел над волнами, срывая с них верхушки, словно стараясь выровнять поверхность моря. Видимость составляла не более полумили. Люди на мостике крепко привязались и, подставляя лицо шторму, громко смеялись, когда в борт ударяла волна. Они любили море.

Лютке ушел от эсминца и занялся зарядкой аккумуляторных батарей. Когда они зарядились, он велел погружаться.

— Я лучше утоплю два старых ведра, чем удовлетворюсь парой вшивых посудин типа «Либерти», — сказал Лютке, когда инженер-механик сообщил ему об угрожающем психологическом настрое команды. Лодка шла в Среднюю Атлантику, туда, где проходили пути конвоев. Нервы некоторых моряков находились в плачевном состоянии.

Хуже всех чувствовали себя дизелисты. Они вскакивали от любого неожиданного звука, ругались друг с другом, истерически рыдали и совершали ошибки при выполнении простейших операций. В каком они состоянии, было видно по их глазам — сильно выпученным, со зрачками беспокойно мерцающими, словно свечи на ветру. Двух матросов, занимавших ключевые посты, пришлось вообще освободить от работы. Руки акустика дрожали так сильно, что он не мог держать карандаш, и командир сказал ему:

— Ты со своей трясучкой, может, будешь хотя бы протирать бинокли?

Но помощник механика нес такую чушь, что никто не мог его понять.

В ту ночь вышел из строя гирокомпас. Тайхман разбудил штурманского электрика, который взялся за его починку. Без гирокомпаса невозможно было определить курс; магнитный компас в центральном посту было трудно читать, к тому же он давал значительную девиацию. Без гирокомпаса нельзя было вести боевых действий.

К тому времени, когда утренняя вахта заняла свои места, гирокомпас был починен. Через 48 часов, снова ночью, рулевой в рубке доложил, что компас вышел из меридиана, вращается словно сумасшедший и не может показывать направление. Старпом, выполнявший обязанности вахтенного начальника, велел ему руководствоваться показаниями магнитного компаса в центральном посту. После этого он разбудил штурманского электрика.

Командир не спал и так пропесочил электрика, что у того стали дрожать руки, и он не смог заняться такой тонкой работой, как ремонт компаса. Но он в конце концов взял себя в руки, и к полудню гирокомпас снова заработал.

Шофер был матросом, чей боевой пост находился в центральном посту. Это был тихий, вежливый, ничем не примечательный юноша, за исключением, может быть, своего роста — 190 сантиметров. У него были льняные волосы, которые он носил гораздо длиннее, чем это позволялось по уставу, несмотря на то что на борту не было парикмахера, и голубые глаза. Его лицо внушало симпатию. Но на другую ночь Тайхман поймал Шофера у гирокомпаса — он что-то с ним делал — и ударил его по лицу ладонью. Шофер пролетел через весь центральный пост и с грохотом упал на пол. Несколько секунд он лежал неподвижно; потом, еще не до конца придя в себя, схватился за вентиль одной из балластных цистерн и поднялся на ноги.

И тут он сжался, словно получил второй удар, на этот раз смертельный. Он знал, что удар Тайхмана был пустяком по сравнению с тем, что ждало его теперь — перед ним стоял командир.

Ни Тайхман, ни Шофер его не видели; да и никто в центральном посту его не видел — была полночь, и никому не могло прийти в голову, что командир не спит. В центральном посту было темно; горела только подсветка штурманского стола с картами. Командир стоял у передней переборки.

Он молчал. По лицу его нельзя было догадаться, о чем он думает. Оно было холодным, как всегда, глаза смотрели холодно и отстраненно, похожие на два шара закаленной голубой стали. Если они что-то и выражали, то только обычное насмешливое презрение.

Он подошел к столу с картами, взял транспортир и отметил точку на карте. Перед тем как нарисовать кружок, он бросил через плечо, не поворачивая головы:

— Ну, Шофер, похоже, что ты споткнулся.

Не услышав ответа, командир положил линейку и, обернувшись, поглядел на матроса. Потом медленно, словно ему было противно разговаривать с Шофером, произнес:

— Если ты не споткнулся, то через 15 минут будешь мертв. Я тут же организую заседание трибунала, после чего ты встанешь на палубе, кто-нибудь из матросов выстрелит из 20-миллиметровой пушки и…

— Я споткнулся, господин капитан-лейтенант.

Командир отвернулся — Шофер для него больше не существовал. Он занялся картами. После этого гирокомпас заработал.

Проходя мимо каюты командира в кают-компанию на завтрак, Тайхман молча отдал ему честь, как делал каждое утро. И тут случилось неслыханное — командир произнес:

— Доброе утро.

Он действительно пожелал ему доброго утра. Правда, это прозвучало так, как будто Лютке прочищал горло, но, тем не менее, он это сказал — Тайхман не ослышался. Но если Лютке думал, что он станет отвечать ему, то жестоко ошибался. Тайхман продолжал молча отдавать ему честь, держа руку у козырька. Командир же говорил ему:

— Доброе утро.

Так продолжалось четыре дня, а потом наступил день рождения Лютке.

Как главный среди старшин, церемонию поздравления открыл старший квартирмейстер. Он подарил командиру настольную лампу, которую электрики сделали из подручных материалов, имевшихся на борту лодки. Командир поблагодарил, пожал руки квартирмейстеру и электрикам.

Другие старшины были представлены боцманатом, который подарил командиру букет роз. Цветы были сделаны из туалетной бумаги, выкрашенной красными и синими чернилами и желтой акварелью; стебли сделаны из проволоки, обмотанной той же туалетной бумагой, покрашенной зеленой акварелью. Лютке взял букет и неловко зажал его в руке. Он не знал, что с ним делать. Наконец, он процедил сквозь зубы: «Спасибо». Старшинам достаточно и этого.

Затем вперед вышел пожилой матрос первого класса, которого Лютке регулярно сажал на губу за невоенное поведение. Он выступал от лица рядовых. Матрос ничего не сказал. Он просто положил на стол в командирской каюте самодельную свинью на счастье. Он положил ее прямо на журнал боевых действий — секретный документ, доступ к которому имели только офицеры, лежащий открытым на столе. И оба они, командир и матрос, уставились на свинью. Лютке даже не пришло в голову закрыть журнал. Свинья чувствовала себя как дома и елозила по журналу, словно на коньках.

— Этот поросенок не знает, что надо стоять смирно…