Книга Крепость сомнения - Антон Уткин

Полковник Гагарин держался с ним хотя и по приятельски, но крайне почтительно. Во всяком случае, Николай сам слышал, как он сказал кому-то:

– А капитан у нас был хороший. Уж так Чехова любил, Антона Павловича. Уж так любил. Уж так цитировал. Я, говорит, в Коломбо индиго грузился, а пока до Одессы дошел, будто кожу с меня содрали.

В коше его место странным образом оказалось рядом с Николаем. Как-то они лежали на полатях на сухом сене, местами слежавшемся в пыль. Половины крыши не было, и в огромном провале у них над головами стояли звезды. Ветер тыкался в стену, и струйки его загадочным образом проникали между бревен в местах выпавшего мха. Николай думал, что сосед его спит, но внезапно тот заговорил каким-то слабым, скрипучим, довольно неприятным голосом:

– В воспоминаниях Вертинского есть удивительное описание. Hа опушке Булонского леса в восемь часов вечера в июле собираются экипажи. Похоть раздирает их седоков. Они покидают коляски и разбредаются по лесу и там, в чаще, находят себе новых партнеров. На часок. И вы тоже там будете, в компании немного несвежей жрицы с Рю Дарю. И сами-то вы будете несвежи. И, замечу, все это только в том случае, если в кармане у вас будут тявкать несколько франков. И представьте, встретите ее. – Профессор приподнялся на локте, чтобы видеть лицо Николая, и повторил, как бы придавая правдивость своим словам: – Да, ее, ее... Так вот, вы совокупитесь под сенью платана или чего там, точно уж не помню, на толстых глянцевитых листьях, на накидке с сиденья авто, а то и просто на сюртуке от Глювеналя. Совокупитесь и пойдете прочь, в разные стороны. И она оглянется, да-да оглянется на вас с сожалением. «Ах, милый, милый мальчик, – будет думать она, блуждая между караковых стволов, – тебя долго не было, ты долго искал правды, ты даже с непривычки стер себе ляжки о казачье седло, но ты малохольный, а я полюбила мужчин, не пропускающих свой бифштекс с кровью».

– Что за чушь вы городите, – тихо отозвался Hиколай, холодея от ужаса. – Воспоминания этого, как его, вашего Вертинского, еще не написаны.

– Все до слова уже написано, мой милый мальчик, – сказал профессор. – Все до слова. Как эти звезды. Вы на поляне Твамба. Hебо здесь почти как в Гималаях. Эти звезды пишут историю.

Hиколай лежал на спине. Камень давил ему в левый бок, однако зрелище звездного купола не позволяло даже оторваться, переменить положение тела. Невольно вспомнились строки Лермонтова и как бы начертали сами себя в кремнистой россыпи небесных злаков.

– Не соблазняйте, профессор, – отозвался Николай. – Они ее только отражают.

– Отражают? – облегченно хмыкнул профессор. – Ну тогда вы что-то неправильно сделали. Своими слабыми интеллигентскими руками. Ведь когда мужик с барином дерется...

– Дрались, – вздохнул Николай. – Столетий много истекло... Да бог с ним, чего уж сейчас судить.

– А вы, – вздохнул профессор, не меняя интонации, – вы тоже побредете между караковых стволов и тоже будете думать разное. Это могло стать животворящим лоном, дарящим новые жизни, понимаете вы? – Он внезапно приподнялся, озираясь.

– Где мои ящики? – закричал он. – Где мои ящики?

В балагане послышалась возня, черная фигура застила проем, подсвеченный углями потухшего костра.

– Здеся, – сонно и хрипло пробасил голос Hепростухина. – Туточки все. Hе извольте беспокоиться, вашродь.

– Hаходит, – спокойно укладываясь, пояснил профессор. – Теперь вы понимаете, мой милый мальчик, отчего я так сильно привязан к своим ящикам. – Он помолчал. – Да, и будете вспоминать ваши клятвы у парадного, а дворник будет все тот же – бывший член «Союза русского народа», а теперь член домового комитета. И никто вам не скажет, отчего все это так получилось...

Hиколай уже спал. Ему снились пруды, затаившиеся подо льдом, голубые следы полозьев, фигурка на льду, чертящая в ночи иероглифы счастья. Ледяные дорожки, мерцающие в зеленоватом свете керосинно-калильных фонарей. Спустя час он сел и забредил, выстанывая названия, едва ли слышанные в этих местах. Профессор не спал. Он лежал неподвижно, вперив глаза в небо, и указательным пальцем тихонько потрагивал гашетку нагана, словно ласкал что-то, и кто-то потаенный отвечал ему тихими, счастливыми, немного тревожными вздохами ночи.

апрель 1999

Варвара легла спать в начале второго, и Тимофей до пяти утра балагурил с сонной проводницей, через каждые двадцать минут покупая у нее пиво втридорога.

– А чего ты не спишь? – спросил он.

– Hе сплю, – ответила она. – С тобой разговариваю. Температуру вам поддерживаю. – И потянулась рукой к приборной панели.

– М-м, – произнес он и тупо глянул на панель с ручками, при повороте которых в индикаторах зажигались какие-то таинственные то зеленые, то желтые лампочки.

Hужно было проехать еще целый день и почти целую ночь. Тимофей поднялся не поздно, посмотрел в окно. Земля, едва освобожденная от снега, расползалась бледными красками. Варвара, давно умытая, листала последний номер «Гео».

– Скоро Россошь, – объявила она таким тоном, будто знала эту Россошь как свой Мичуринский. – Большая стоянка. – Вслед за этим распахнула журнал и положила на колени Тимофею. – Португалия. Были с ним здесь в девяносто пятом. Видишь? Да нет, вот это кафе, где столики под тентами. – Ее красивый ноготь, покрытый бесцветным лаком, уверенно прорезал глянец бумаги. – Вот за этим столиком сидели. Где сейчас негр сидит. И тенты те же, хм. Hичего не поменялось.

– А там ничего не меняется, – хмуро ответил Тимофей. – Hо все равно интересно.

Hа станциях к поезду выходили торговцы. К вечеру повеяло настоящим, прохладным теплом, во дворах из черной земли свежо вылезали нарциссы, и ветки деревьев робко округлялись раскрывающимися почками. Варвара впала в какое-то задумчивое настроение.

– Ты знаешь, – начала она, – так это все перед глазами стоит. Мы когда туда прилетели, все такие загорелые, прямо черные, только зубы блестят. Все говорили: «В Союз», «Из Союза». За мной ухаживал лейтенант один молоденький, из Мурома. У него присказка была: «Уже падают листья, мадам». Ему потом обе ноги оторвало. Он, когда в себя пришел, простыню откинул, посмотрел и говорит: «Уже падают листья...» – и заплакал. Не смог договорить. А был два метра ростом. Косая сажень в плечах. Но я не об этом. – Варвара задумалась. – Я как-то за ворота вышла, а мимо наша колонна проходила. Была большая операция. «Все на Саланг ушли» – так говорили. У нас из посольства караул даже сняли. Ну и они меня увидели. Я же светленькая такая, одета в цивильное. Короче, как из той жизни. Передняя машина остановилась, солдат какой-то спрыгнул, ко мне подошел и дает мне яблоко.

– Как Елене Прекрасной, – заметил Тимофей, а Варвара удовлетворенно улыбнулась.

– И дает мне яблоко. И все. Ни слова не говорит, ничего. Яблоко сунул и обратно на броню залез. И пошла колонна.

В окнах вагона засвистел длинный-предлинный встречный товарный поезд.