Книга Червь - Джон Фаулз

В: Христос — иное дело! Он давал из сострадания, вы же своими подачками подбиваете людей малоискушённых отвращаться от подобающего им состояния.

О: Голодать и носить рубище — это им подобает? Прошёлся бы ты по той улице, где живёт сестра наша Ребекка. Оглядись вокруг, или у тебя глаз нет?

В: Как не быть. И глаза мои удостоверяют, что в вашем убогом городишке она имеет и стол и кров и надёжно схоронилась за вашими серыми юбками.

О: Изрядно схоронилась, коли ты её нашёл.

В: Её искали много месяцев.

О: Взгляни: вот гинея. Выручил не дальше как вчера за два камзола своей работы. Приложи к ней ещё гинею от своих щедрот, и я отдам их людям с Тоуд-лейн — тем, кто, по твоему разумению, пребывает в подобающем им состоянии, а живёт впроголодь, хуже нищих. Что, не желаешь? Такого ты, сударь, худого мнения о делах милосердия?

В: О тех, что пойдут прахом в первом же кабаке, — подлинно худого.

О: Как и о дне грядущем. Вон ты какой осмотрительный. Послушай, разве Иисус Христос не отдал за тебя то, что ценой много превосходит одну гинею? Вообрази же, что и Он взял бы ту же осмотрительность и сказал себе: «Я, пожалуй, этого человека искупать не стану. Он слаб: Я за него кровь отдам, а старания Мои пойдут прахом в первом же кабаке».

В: Вы забываетесь! Оставьте свои дерзости при себе.

О: А ты — свою гинею. Мы и квиты.

В: О девице есть подозрение, что она повинна в страшном преступлении.

О: Что родилась Евой — вот единственное её преступление. Ты не хуже моего знаешь.

В: Знаю, что она почти наверняка большая лгунья.

О: Да полно тебе. Я ведь слыхал, какая о тебе слава. Ты, сказывают, человек справедливый и только что, исполняя хозяйское препоручение, берёшь на себя строгость. Доброй славе обо мне ты веры не даёшь — воля твоя, не привыкать. Ты задумал сокрушить меня и единоверцев моих сводом законов. Претолстая книжища, точно из железа выкованная, — на тот предмет, чтобы люди богатые имели чем отгородиться от бедных. Но какие бы ковы ты против нас ни строил, тебе нас не сломить — ни во веки веков. Хоть жезлами бей: жезлы твои что цеп, лучше будет умолот. Вот я тебе расскажу случай с моим отцом. Было это в восемьдесят пятом году, в год мятежа Монмута — в тот год я как раз появился на свет. Отец мой, благодарение Богу, был «другом истины», а стал он им от самой той поры, как познакомился в Суортмуре с Джорджем Фоксом — первым из увидевших свет — и с женой его. Как-то в Болтоне отца обвинили в мошенничестве и упекли в тюрьму. Там ему сделал посещение некий мистер Кромптон — магистрат, приехавший его судить. Пришёл он к отцу и взялся его увещевать и убеждать, чтобы он оставил общество «друзей». Но отец явил твёрдость и в таких сильных словах изобразил ему свою веру, что под конец магистрат уже поколебался в своей и на прощание имел с ним разговор не для чужих ушей и сказал так: в мире сём два правосудия, перед лицом одного — Божиего — отец кругом невиновен, и лишь второе — человеческое — видит на нём вину. А три года спустя с этим магистратом приключилась громкая история: он сложил с себя должность и подался к нам, хоть от этого много в рассуждении мирских благ потерял. А как увидал среди братьев моего отца, то приветствовал его такими словами: «Теперь, друг, твой черёд судить меня, ибо я ткал негоже. Теперь понимаю: правосудие без света — что основа без утка, доброй ткани из неё не будет».

В: Счастье судейского сословия, что избавилось от такого. Стране, где не видят различия между нарушением закона и грехом, беды не миновать. Преступление есть событие: было оно, не было ли — это можно доказать. А был ли грех — об этом судить лишь Богу.

О: Слеп ты к истине.

В: А ты слеп к иным мнениям и суждениям. Приравняй грех к преступлению — и воспоследует жестокое самовластие. Инквизиция у папистов — вот тебе самоочевиднейший пример.

О: Вот-вот, кому и поминать инквизицию как не тебе, господин законник. «Мнения, суждения». Мнения чуть не всякий имеет. И всё больше относящиеся до этой жизни, и всё больше такие, чтобы удобнее грешить. А что до высшего суда, где всякому будет названа вина его, — о нём мало кто размышляет. Вот где ты увидишь, насколько грех страшнее нарушения закона, установленного антихристом.

В: Довольно. Ох и горазд же ты спорить.

О: И дай-то Бог, не переменюсь, сколько буду оставаться христианином.

В: Завтра чтоб ни ты, ни сектанты твои мне тут воду не мутили, понятно ли? Под окнами не торчать. И сдержи свой зловредный нрав, не то вмиг позову мистера Фотерингея: ему известно, с чем я сюда прибыл и что расследование моё законно и не для пустой причины. Ступай.

~ ~ ~

На другое утро Ребекку чуть свет приводят к мистеру Аскью в ту же самую комнату. Комната эта — довольно просторное помещение — не переоборудована из спальни, а при необходимости превращается то в столовую, то в клубную комнату, то в кабинет для беседы с глазу на глаз. В комнате стоит массивный стол с пузатыми ножками во вкусе XVI века: Ребекку и её собеседника разделяют шесть футов полированного дуба.

При появлении Ребекки происходит что-то непонятное: Аскью встаёт, точно приветствуя знатную даму. Правда, полагающегося в таких случаях поклона он не отвешивает, а ограничивается коротким кивком и машет рукой в сторону стула. На столе перед местом Ребекки стоит костяной стакан с водой: об этой нужде, как видно, уже подумали.

— Хорошо ли почивалось, сударыня? Позавтракали?

— Да.

— Вполне ли довольны своим жильём?

— Да.

— Можете сесть.

Она присаживается, но стряпчий остаётся стоять. Он поворачивается к Джону Тюдору, который тоже уселся за стол почти в самом конце, и быстро делает знак: «Начало беседы не записывать».

— За вчерашнее хвалю. Правильно, что не дали потачки Уордли и супругу своему в их злокозненном смутьянстве. Добрый пример.

— Они ничего худого не умышляли.

— Я держусь иных мыслей. Ну да ладно, мистрис Ребекка. В чём бы вельможный родитель не отличался от отца незнатного, в одном их чувства схожи: когда дело идёт об утрате сына. В такой беде всякий отец заслуживает нашего участия, не так ли?

— Я рассказала всё, что знаю.

Аскью заглядывает в её неподвижные глаза, в которых мелькают удивление и растерянность от происшедшей с ним перемены. Услышав ответ, он по своему обыкновению чуть склоняет набок голову в парике, словно ожидает, не прибавит ли она ещё чего-нибудь. Но Ребекка молчит. Аскью становится у окна и задумчиво смотрит на площадь. Затем поворачивается к женщине:

— Нам, законникам, мистрис Ребекка, пристала рачительность. Нам надлежит убирать своё жнивьё чище, нежели чем прочие жнецы. Для нас и самомалейшее зёрнышко истины должно иметь неоценимую важность, тем паче в обстоятельствах, когда на истину недород. Мне желательно услышать от вас ещё нечто о предметах, воспоминания о которых могут оскорбить ваше нынешнее благочестие.