Книга Возвращение с края ночи - Глеб Сердитый

И много чего еще было намешано в светлой голове лейтенанта, пока он ждал ответа на бесхитростный вопрос.

Почти все это было откровением.

Кое о чем Воронков мог бы и сам догадаться. Если бы не был так вымотан, что просто руки не поднимались.

— Я вам нужен? — спросил он, отметив между делом, что на птицу никто внимания не обращает.

— Стрелки приходят и уходят, — вздохнул офицер, провожая взглядом цепочку своих солдат, уходящих в тыл, — а приказы командования, которые надо выполнять, остаются. Так что? На базу? У нас сегодня обещали к обеду что-то особенное.

Жрать хотелось зверски.

Услыхав про обед, даже Джой отвлекся от птички и оживился, заколотил хвостом.

— Я останусь здесь, — неожиданно для себя сказал Воронков.

Пауза давала возможность обдумать кое-что и переварить.

— Обед доставят немедленно. Хотите, это сделает… — имя Воронков не расслышал, а перевода у него не было, но уловил образ рыженькой, с усиленной амортизирующей способностью…

— А чего бы нет? — пожал он плечами и подумал вдруг: «То что я их понимаю, само по себе факт удивительный, но они-то меня как?»

Птичку по-прежнему никто из местных не замечал.

Чем это объяснить, Сашка не представлял. Разве что привлечь спорную теорию об области игнорирования?

И тогда получается интересный расклад. Очень интересный!

Похоже у них колоссальная область игнорирования! Тогда понятно, что только стрелок, в лице Воронкова, который видит офтальмоптера, может нечаянно подстрелить птичку. Человек, очевидно, не способен взаимодействовать с тем, что находится в области игнорирования.

Тогда, выходит, птичка тут чужая?

Раз ее местные-то в упор не видят.

А он — тоже чужой. Так что? Чужак чужака видит издалека?

Или, может быть, тут табу такое — нельзя показывать, что видишь птичку? Но тогда уж больно здорово притворяются. Нарочитости нет.

Воронков поморщился от усложненной бессмысленности очередных непоняток и мысленно, именно так, только мысленно, опустился на кучу битого кирпича служившую ему укрытием от вражеского огня в последнее время. Почему только мысленно? Очень просто. Он так устал, что чувствовал, если сейчас сядет, то уже не сможет встать.

А нужно было еще принять решение. И от этого решения вроде бы зависело что-то важное в жизни, если не все и если не сама эта жизнь.

— Жизнь подкосила, — пробормотал он, глядя вслед предупредительному, но сотканному из сомнений офицеру, — все условия, значит… И бесперебойное снабжение боеприпасами в россыпь, и обед с доставкой в окоп, и даже местные девушки… Кто бы ни были эти стрелки, за кого меня приняли, а этих ребят здесь и уважают, и ценят.

Птичка тем временем ушла уже далеко. Остановилась у развилки улиц, ведущих в тыл. По правой, залитой светом, удалялись вереницей солдатики.

Левая улица, почти параллельная, была накрыта тенью высоких зданий, чудом уцелевших. Эти мрачные, но причудливые корпуса, напоминающие чем-то не-то фабрику «Октябрь», не-то питерскую тюрьму «Кресты», только такие, будто их строил Гауди, если бы был славянином и имел в своем распоряжении только один строительный материал: кирпич размером с пухлый покетбук.

Птичка посмотрела назад, прямо на Воронкова. Хлопнула длинными ресницами. Будто звала за собой.

Сашка почувствовал, что ему нужно идти за птичкой.

Очень хотелось остаться и пожрать. Тут еще что-то особенное обещали. Деликатесы какие-то местные. Рот наполнился слюной, как у собачки Павлова.

— Хотя еще неизвестно, какие у них тут деликатесы, — проворчал Сашка, — как думаешь, Джой? Джой?! Ты где? О как!

Джой уже трусил за птичкой.

— Эй! Псина-а-а? Джой. Ко мне…

Тщетно.

Мало того, в голове собаки опять произошла суперпозиция. Он ничего не передавал. Просто он знал, что ему нужно идти за птицей. Только беспокоился, не потерялся бы хозяин. Но не слишком. Важность того, что нужно идти за птицей, перекрывала беспокойство о хозяине.

— Как опоили! Ну на фига мне это все нужно? — досадуя, что пес за него принял решение, Воронков поплелся следом.

Пошел за птицей.

Никто его не остановил, не кричал вслед…

Вообще никто никак не реагировал.

Одна птица будто поняла.

Она тут же неторопливо тронулась по затененной улице.

Время от времени она ковыряла что-то клювом у себя под ногами. Копала мозолистой лапой, рассматривала что-то там внизу и двигалась дальше.

Это похоже было не на поиски пропитания, да и что она могла найти на брусчатке, покрытой пылью и крошевом кирпича, а на простое любопытство.

А может быть, она потеряла что-то и разыскивала, слоняясь по городу. Разыскивала без особой надежды найти.

Однако Сашке казалось, что направление она выбирает не произвольно, а следуя какому-то плану. Знает, короче, куда идет.

Или ведет?

Воронков сделал над собой усилие и догнал Джоя.

— Чего же ты меня бросил, — с укоризной сказал он, — а еще друг называется?

Джой посмотрел на него так, что это могло означать только: «А, хозяин… Хорошо, что и ты здесь».

Сашка и за такое внимание был ему благодарен.

Он устал не только и не столько физически, хотя это само по себе было невыносимо. Усталость моральная и душевная давила на плечи не меньше.

Когда человек голодает (Воронков хоть и был утомлен и голоден, но не голодал, так что это не про него), он обычно приобретает и леность мысли. На умственную работу тоже нужна масса энергии. Но иногда в процессе голодания наступает этап просветления. Человек вдруг приобретает такую удивительную легкость и ясность мысли, что чувствует себя способным объять необъятное.

Воронков тоже испытывал чувство сродни голоду или жажде. Голоду, жажде или ностальгии. Сашка когда-то полагал, что ностальгия — это тоска по родине, пока один добрый знакомец, драматург местного значения, не расширил его понимание этого чувства. Тот написал трогательную пьесу, которая даже шла в местном драматическом театре, стоя на афише между Арбузовым и Олби. Она называлась «Ностальгия по хорошему настроению».

Тащившийся за птицей по разрушенному городу Воронков теперь испытывал ностальгию по ясности и простоте мира. Ностальгию по пониманию окружающего. И остро осознавал, что это чувство теперь будет с ним всегда. В той или иной степени, но всегда. Мир уже никогда не будет для него таким, как прежде. Да и сам он — Сашка Вороненок — уже никогда не будет таким, как был всего несколько суток назад.

Самое удивительное в том, что он не мог сказать даже приблизительно, сколько именно суток прошло с того момента, как он собрал «Мангуста» и вся прежняя жизнь пошла наперекосяк. Да это было и неважно. Он провел вне родного мира даже не время, а ВРЕМЕНА. Многие разнообразные времена, наложенные на мимолетный калейдоскоп каких-то маленьких, пробных, что ли, жизней..