Книга Похищение лебедя - Элизабет Костова

Впрочем, она не спорила.

— Знаю. Устроюсь в саду за вестибюлем. Справа, если стоять лицом к пляжу. Это если ты будешь меня искать.

Я не ожидал такого мягкого ответа, а когда я лег на кровать — при ней я не решился снять рубашку, — она нагнулась и поцеловала меня, так же как я поцеловал ее тогда, на разостланном для пикника одеяле, со всем вожделением, которому до тех пор мы не давали воли. Поцелуй глубоко отозвался во мне, но я лежал неподвижно, заставляя себя позволить ей выйти, раз уж ей хотелось. Она повернулась к двери и опять улыбнулась свободно и любовно, как будто со мной ей было спокойно.

И ушла. Я уплыл в дремоту, где была солнечная лесная чаща и бьющийся где-то за веками прибой. Свет уже угасал, когда во мне вспыхнула тревога; на мгновение мне почудилось, что я опаздываю на встречу, может быть, с Робертом Оливером, и я испуганно сел. Страх сжимал грудь, но, нет, Роберт был жив и более или менее здоров, и я оставил в Голденгрув телефон отеля. Я подошел к окну, раздвинул тяжелые шторы, потом легкие занавески и увидел в свете загоревшихся фонарей заходящих в отель постояльцев. Новый приступ паники: где Мэри? Я проспал всего два часа, но мне казалось, я слишком надолго оставил ее одну. Я нашел пляжные шлепанцы и сунул в них ноги. В саду листья пальм с шумом выворачивались наизнанку, с океана дул сильный ветер, такой сильный, что в нем чудилась легкая угроза, и даже отсюда видно было, как бешено бьются о берег волны. Мэри оказалась точно там, где обещала: коснулась холста и отступила, держа кисть в воздухе. Она постояла, опираясь на одну ногу, затем легко переступила, но я видел, что она спешит, торопится захватить уходящий свет. Гонка, когда конец работы наступает все быстрей и хочется вернуть день или кистью смахнуть с холста наступающие тени.

Через минуту она заметила меня и обернулась.

— Света уже нет.

Я остановился у нее за плечом.

— Удивительно!

Я говорил искренне. Пейзаж, написанный в мягких тонах резкими мазками — синева моря, уже подернутая бесцветной вечерней дымкой — был практически закончен, но я видел в нем какую-то остроту. Не знаю, чем задевал сердце этот вид, но это было одно из тех полотен, перед которыми задерживаешься независимо от того, насколько технично они написаны. Она уловила это ощущение конца безмятежного дня — безмятежного потому, что он кончается. Я не знал, как высказать ей все это, да и хочет ли она услышать слова, поэтому стоял молча и смотрел сбоку на ее лицо, а она изучала свою работу.

— Не так уж плохо, — наконец решила она и стала отчищать ножом палитру, соскребая краску в коробочку. Я подержал сырой холст, пока она складывала мольберт и убирала кисти и краски.

— Ты проголодалась? Для нас, можно считать, уже поздний вечер, ведь завтра большой день. — Я сразу почувствовал неловкость: могло показаться, что я тороплю ее в постель и в то же время опекаю.

К моему удивлению, она круто развернулась, поймала меня и крепко поцеловала, умудрившись не задеть холста, и расхохоталась:

— Ты перестанешь дергаться? Перестань дергаться!

Я тоже рассмеялся, облегченно и немного Пристыженно.

— Постараюсь.

Глава 87

1879

В этот вечер в гостиной она садится рядом с ним, а не на другом конце комнаты. Ее руки то и дело забывают о вышивке; она оставляет ее на коленях и смотрит на него. Оливье читает, его аккуратно причесанная голова склоняется над книгой. Оттоманка, которую он занял, коротковата для его длинных ног. Он переоделся к ужину, но ей и теперь видится на нем потертый костюм художника. Он поднимает взгляд и с улыбкой предлагает почитать ей вслух. Она соглашается. Это «Красное и черное», она уже дважды перечитывала роман, сама и для папá, и ее трогает, а порой раздражает злополучный Жюльен.

Сейчас, вместо того чтобы слушать, она следит за его губами, ощущая свою тупость, свою прискорбную неспособность уследить за словами. Через несколько минут он откладывает книгу.

— Ты совсем не слушаешь, дорогая.

— Да, боюсь, что нет.

— Ручаюсь, не Стендаль тому виной — а значит, я. Я в чем-то провинился? Да, я знаю.

— Какая чепуха! — В этой благопристойной гостиной, где рядом другие постояльцы, она не может выразиться резче. — Перестань.

Он, прищурившись, поглядывает на нее.

— Хорошо, перестану.

— Прости, пожалуйста. — Она понижает голос, перебирает кружевную отделку на юбке. — Ты совершенно не представляешь, как действуешь на меня.

— Неприятно? — Но в его улыбке она видит уверенность. Он не сомневается, что завладел ее вниманием. — Вот, позволь, я тебе прочитаю: — Он ищет среди заброшенных на хозяйской полке томов. — Для вдохновения. Греческие мифы.

Она устраивается поудобнее, прилежно кладет стежки, но слышит озорство в его голосе.

— «Леда и лебедь». Леда была девой редкостной красоты, и могучий Зевс издалека восхищался ею. Он слетел к ней в облике лебедя…

Оливье поднимает взгляд от книги.

— Бедный Зевс. Он не мог совладать с собой.

— Бедная Леда, — скромно возражает она: мир восстановлен. Она ножничками обрезает нить. — В том не было ее вины.

— Как ты думаешь, Зевсу нравилось быть лебедем, безотносительно его визита к Леде? — Оливье коленом придерживает книгу, чтобы не потерять страницу. — Да что там, ему, верно, нравилось все, что он затевал, кроме разве что нужды призывать к порядку других богов.

— О, не знаю! — Ей приятно поспорить: почему спор с ним всегда доставляет такое удовольствие? — Быть может, он хотел бы явиться прекрасной Леде в человеческом облике, на несколько часов стать простым смертным, жить обычной жизнью.

— Нет-нет. — Оливье поднимает и снова опускает книгу. — Боюсь, что не могу согласиться — подумай, какая радость быть лебедем, парить над землей, отыскивая любимую.

— Да, пожалуй, так.

— Прекрасное вышло бы полотно, не так ли? Как раз из тех, что охотно принимает Салон. — На минуту он замолкает. — Конечно, этот сюжет уже не раз использован. Но если исполнить его по-новому, в новом стиле — старая тема, написанная для нашей эпохи, более естественно?

— В самом деле, почему бы тебе не попробовать?

Она откладывает ножницы и смотрит на него. Его энтузиазм, его присутствие затопляют ее любовью, любовь стоит у нее в горле, наплывает на глаза, выплескивается наружу, когда она поправляет вышивку на коленях.

— Нет, — говорит он. — Здесь нужен более смелый художник, кто-то, любящий лебедей, и к тому же с бесстрашной кистью. Например, ты.

Она вновь откладывает работу, иглу и шелк.

— Чепуха. Разве я смогу такое написать?

— С моей помощью, — говорит он.

— О, нет… — У нее с языка едва не срывается: «любимый», но она проглатывает это слово. — Я никогда не писала таких сложных холстов, и к тому же понадобилась бы натурщица для Леды и фон.