Книга Московские повести - Лев Эммануилович Разгон

ним рядом, читали вслух мужчины и женщины — пресненцы, рабочие.

Трамваи не ходили. Густые толпы кричащих людей с красными флагами посреди мостовой. С винтовками на плече прошла какая-то воинская часть, духовой оркестр впереди и играет «Марсельезу» так, как будто это был привычный «Егерский марш». Разрезая толпу, ехала артиллерия. Рыжие лошади неторопливо тащили трехдюймовые пушки. По бокам и позади пушек — артиллеристы. Конские гривы и сбруя были украшены алыми лентами, на зарядных ящиках сидели мальчишки и изо всех сил кричали: «Нам не надо златого кумира, ненавистен нам царский чертог...» Штернберг смотрел на ликующих мальчишек. Они, наверное, и не знают, что значат эти слова: «кумир», «чертог». Но знают, что поют революционное! А пушки те же... Точно такие, из каких расстреливали таких же мальчишек здесь же, на этой же улице, тогда, в декабре пятого... Да, пушки нельзя выпускать из рук!..

У Никитских ворот он увидел слева на бульваре густые клубы дыма.

Штернберг быстро пошел по Леонтьевскому, а потом к Гнездниковскому. Мимо него бежали радостные мальчишки и кричали: «Охранка горит! Полиция горит!»

— Вот, Павел Карлович! Дождались! Поздравляю вас со свободой!

Штернберг остановился и обернулся. Рядом с ним стоял запыхавшийся студент с красной повязкой на рукаве. На повязке лиловым химическим карандашом было жирно написано: «Милиц.». На портупее через плечо у студента висела полицейская шашка, за поясом заткнут наган с остатками оранжевого шнура. Студент был знакомый, с физмата. Штернберг покопался в своей памяти и мгновенно вспомнил его фамилию — Урбанович.

— И вас со свободой!

— Какая радость, Павел Карлович! Горит охранка! Горит осиное гнездо!

— Горит. И очень плохо, что горит. Как вы думаете, кто поджег охранку?

— Ну, как это кто? Рабочий класс, Павел Карлович! Революционный народ!

— Ох и наивный же вы человек, коллега! Охранку наверняка подожгли сотрудники полиции, жандармы, подожгли провокаторы, чтобы уничтожить следы своей деятельности! Вы милиционер?

— Да.

— Товарищ Урбанович! Немедленно найдите всех ваших товарищей, всех сознательных студентов, рабочих! Оцепите охранное отделение, тушите здание, не подпускайте никого посторонних. Главное — сохранить бумаги! Подбирайте все бумаги, складывайте их в надежное место, поставьте охрану! И действуйте немедленно! Тех, кто особо старается уничтожить бумаги, арестовывать! Немедленно действуйте!

Урбанович растерянно посмотрел на Штернберга. Профессор астрономии, самый что ни на есть аполитичный профессор. Еще боялся поздравить его с революцией...

— Ну что же вы стоите?! Вперед, в Гнездниковский! И делайте то, что я вам сказал!

Штернберг возвращался в обсерваторию донельзя усталый, оглушенный всем, что видел, слышал, испытал. На Средней Пресне вокруг деревянного дома стояла толпа. Чердачное окно было выломано, по крыше бегали какие-то штатские люди с винтовками. Штернбергу начали объяснять: это дом пристава, в нем засели вооруженные городовые и начали стрелять в проходившую демонстрацию с красными флагами. Убили одного рабочего. Городовых схватили и разоружили. А некоторые еще прячутся на чердаке. Их ищут.

Штернберг шел, упорно думая об одном и том же: что он теперь должен делать? Его роль законспирированного связного окончилась. А дальше? Кем он будет в партии? Агитатором? Пропагандистом? Литератором? Боевиком? Он перебирал в уме все партийные «специальности», знакомые по подполью. Агитатором он себя никогда не пробовал. Говорят, что лекции он хорошо читает. Но для революционного агитатора, очевидно, требуется не спокойная и размеренная речь лектора... И литератором он не станет. Пишет он мало, редко и скучно. Никаких литературных способностей у него никогда и не было, ему в партийной печати делать нечего. Особенно сейчас, когда из подполья вышло множество талантливых людей.

Боевик? Пожилой, пятидесятидвухлетний, тишайший, заслуженный профессор — боевик? И совершенно отчетливо Штернберг понял, что, конечно, он боевик! Что наиболее всего он приспособлен к тому, что является кульминацией революции, ее непосредственным актом, — к вооруженной борьбе! Он сумеет упорно и всерьез драться, раз уж дело дойдет до драки. А что до нее дойдет, у Штернберга нет никаких сомнений. И он знает, что сейчас надо делать!

Он об этом сказал поздним вечером. Это не было никаким заседанием, никто не думал о том, как назвать эти летучие, быстрые собрания большевиков. Из присутствующих Штернберг, кроме Варвары, знал только Ивана Ивановича Скворцова-Степанова. Никто никого не представлял, и все, очевидно, знали, кто такой Павел Карлович Штернберг.

Речь шла о том, что буржуазия и меньшевики быстро действуют. Московские промышленники создают что-то вроде комитета, собираясь прибрать к рукам власть. А меньшевики, пользуясь тем, что охранка и призывные участки выкачали из Москвы наиболее активную часть большевиков, проводят в Советы рабочих и солдатских депутатов своих людей. Они-то — оборонцы — на месте! Их не тронули!

Иван Иванович сказал:

— Мы получим подкрепление. Завтра же с утра надо мобилизовывать народ и освобождать политических. Если охрана будет сопротивляться — брать Бутырки штурмом, как Бастилию! Подтянуть к тюрьме батарею пушек — у нас уже есть революционные артиллеристы. В Бутырках сейчас не меньше трех тысяч человек. Подавляющее большинство — политики. Из них больше всего большевиков. Мы получим сразу же сотни испытанных товарищей для работы. Это — первое. Надо оформлять организацию. Создавать работоспособный комитет. И — я считаю это главнее главного — газету! Немедленно создавать большевистскую газету. Без нее мы ничего сделать не сможем.

— А милиция?

Все обернулись к Штернбергу, который молчал все время, а сейчас вдруг задал этот вопрос. Штернберг спокойно, как будто он лекцию читал, продолжал:

— По-моему, нужно, чтобы за нашим комитетом, за Советами, за газетой стояла реальная вооруженная сила. Сейчас вместо полиции бегают по городу юнцы с шашками. Все они студенты, есть даже гимназисты. По-моему, надо вооружать рабочих. И рабочие отряды лучше всего создавать под видом милиции. Не просто милиции, а рабочей милиции!

— Дело говорит Павел Карлович, — сказал Скворцов-Степанов. — По-моему, ему этим и заняться. Кстати, Павел Карлович — может, это вам, товарищи, и не всем известно — после пятого года работал в Военно-техническом бюро организации. К нашей конференции ему и следует подготовить предложение о милиции, то есть о том, чтобы немедленно начать вооружать рабочих.

СИЛА ТЯЖЕСТИ

Ну, а наука? Разве революция отменяла науку, которую Штернберг любил постоянно и бескорыстно? Ему казалось, что в нем столько сил, что ради революции не надо будет отказываться и от науки. Был университет, была обсерватория, были ученики, предстоял Всероссийский астрономический съезд. Профессор Штернберг