Книга Горячо-холодно: Повести, рассказы, очерки - Анатолий Павлович Злобин

до невозможности.

Сунулся я к почтовому ящику, хотел сделать туда денежное вложение — но наблюдаю такую картину: нижняя задвижка отломана, газетка там еще кое-как поддерживается, а деньги мои непременно окажутся без точки опоры и выпадут под ноги случайному проходимцу. Потом следую логически: деньги-то мои, зачем их в ящик влагать, лучше я дяде Грише магарыч отсюрпризю после такого перенесенного оскорбления.

Тем временем маятник тикает: на работе для общества личные переживания запрещены законом. Поднимаюсь на четвертый этаж. Наступает новый трудовой момент. В нем действует паренек с книжкой, по бородатой внешности студент. «Телефон, докладывает, испортился, почините, пожалуйста. Мы слышим, а нас не слышно. И продувания не ощущается».

Провел я в студенческих апартаментах две минуты, закопировал мембрану — аппарат на полный голос. И продувание ожило, порядок на телефонном транспорте. Студент книжку отложил и мнется вокруг моей персоны. Я уже предчувствую будущее. А он все кружится как пластинка.

— Понимаете, такое положение. Я должен обстоятельно извиниться перед вами. Мама оставила для вас два рубля, а я еще вчера имел неосторожность условиться относительно кино с известной особой другого пола, пришлось некоторое количество денег пожертвовать на билеты. Вот все, что осталось в наличии.

И протягивает мне один рубль и два пятачка медных. И в карман лезет, чтобы билеты продемонстрировать. Но я уже над ним верх держу.

— А вдруг особа другого пола внесет в повестку дня предложения относительно конфет или сока манго? Что в такой ситуации будет?

Смеется.

— Этого я не предусмотрел.

— От моего лица сделайте ей пролетарское подношение.

Он деньги в карман скрывает, благодарит от лица известной особы. А я торжествую над дядей Гришей: не такая уж труднодоступная моя работа, как он прорицал.

Вышел на дождик, снова посвистываю. Следующий пункт трудовой деятельности — конструкторское бюро. Можно трудиться без опасения: тут коллективный процесс, товарные отношения производятся по безналичному расчету. Привел в соответствие три аппарата, с чертежницами культурно побеседовал на тему свободной личности при коммунизме — все как полагается при исполнении.

Беру маршрут на частную квартиру. На двери медная табличка — профессор Сережкин, половые расстройства. Звоню без опаски, не станет же такой высокоразвитый представитель духовного общества обижать рядового представителя рабочей диктатуры?

Вступаю.

Квартира соответственная, везде фигуры фарфоровые возвышены, картины на стенах расположены — общественный музей в домашнем состоянии. Прикидываю, как среди таких фигур ориентироваться, чтобы не повредить во время трудового действия.

Потом он сам прибывает — профессор в персональном виде, хоть и мелковат для такого звания. Усох в натуральную величину. Он мне сразу пришелся: над массами не возвышается, все сам произносит:

— Мы приняли резолюцию переставить телефон. Дочь возросла, и я вынужден менять жилую территорию, создаю новый трудовой кабинет. Да, да, молодой человек, вы тоже будете действовать по моим стопам, когда вашим детям потребуются жизненные просторы. Но мой телефон пребывает со мною. Поэтому будьте любезны, скидавайте свой плащ «Дружба» и следуйте в эту комнату. Как вы думаете осуществлять проводку?

Работу я провел аккуратно — красным шнуром по бордюру. Профессор почмокал, руку жмет.

— Начало положено. Завтра будем перемещать мебель. А послезавтра и сам передвинусь. Жизнь течет по своим вечным закономерностям.

«Данный случай обойдется платонической нотацией», — так я про себя, конечно, размышляю, сам же в молчании слушаю.

Он голос подает:

— Ритуля! Можно тебя на минуточку.

Прибывает его старушенция в чепчике, руку преподносит и сообщает, что рада познакомиться с моими инициалами.

— Прошу тебя, Ритуля, принеси мой рабочий пиджак.

Ритуля доставила профессорский пиджак, отбыла на кухню. Я молча веду наблюдение за пиджаком. А он достает оттуда пять рублей и протягивает их в направлении моей личности. Да так, что мне еще предстоит два шага совершить, чтобы их принять. А у меня ноги к паркетному полу приросли. Я принял застывший вид, только головой мотаю. Профессор Сережкин тоже бородкой задвигал, между нами, по науке говоря, полный резонанс наблюдается. Но он ко мне не приближается.

— Неблаговидно, молодой человек — и весьма! Вы исполнили трудовой процесс. Я его оцениваю в денежном выражении. Между нами совершается взаимный обмен, и в этом не может быть ничего унизительного для человеческого сознания. Извольте получить.

Профессор стоит с протянутой рукой, бумажка свесилась с ладони и планомерно покачивается от дуновения. А я стою без движения — ну просто не в состоянии.

Он строго продолжает линию:

— Завтра у вас заболеет ребенок. Вы позвоните мне по телефону, который вы же смонтировали в моем кабинете. Я тотчас прибуду по вашему вызову, произведу заключение, назначу курс. Вы, естественно, предложите трудовой гонорар за мое исполнение. И я, представьте на минуту, не возьму. В таком случае вы вправе предпринять обиду. Так зачем же вы обращаете обиду на меня, ошибочно полагая, что я обижаю вашу личность. Спору нет, вы еще в молодом состоянии. Я тоже в первые моменты краснел и опускал взоры, когда мне осуществляли гонорар за визиты. Но с годами явилась ко мне простая жизнеутверждающая мудрость: всякий труд суть товар, и он нуждается в материальном выражении. Так зачем вы хотите нарушить связь времен?

Я совершил два шага и принял деньги: умные речи на меня всегда оказывали благоприятное впечатление: интеллектуальное общение развивает исторический прогресс.

Профессор сопроводил меня до дверей, собственноручно по спине похлопал.

В тот же вечер мы весь доход с дядей Гришей обратили в жидкость и прочие материальные ценности, включая люля-кебаб и маринованные сливы. Провозгласили тост за профессора Сережкина и его личность, за студента, за фифу мазливую, за самих себя персонально — никого не забыли. Дяде Грише особенно профессор Сережкин пришелся — пять раз за него провозглашали. У меня в голове туманность образовалась, но я желаю до ясной сути добраться. Даже речь на данную тему открыл, но дядя Гриша усы топорщит:

— Я тебе по-профессорски скажу: «Век живи, два учись — дураком помрешь». Парень ты низковозрастный и