Книга Дочь того самого Джойса - Аннабель Эббс

как она стряхивала пыль с его плеч. Он знал, что это перхоть, но Нора всегда говорила: «Да это только пыль, и больше ничего, Джим». По тому, как она поправляла его манжеты, и возилась с галстуком, и проверяла, крепко ли завязаны шнурки на его туфлях. Он скучал по тому, как она шла рядом с ним, гордо выставив вперед подбородок, величавая, словно носовая фигура корабля, поддерживала под руку и направляла в нужную сторону, чтобы он во что-нибудь не врезался. А ее голос! Он бы сделал что угодно, только бы услышать ее голос. Но он уже звонил ей три раза сегодня утром, и в последний раз она уже еле подавляла раздражение. Надо будет позвонить ей еще, позже. И возможно, спросить опять – в последний раз! – не хочет ли она приехать к нему в Цюрих.

Он взял в руки голубой мелок, которым писал. Вернее, пытался писать. Он должен написать хотя бы одно слово этим утром. Лучше бы пять слов. Если он сможет написать пять слов до того, как придет Лючия, то будет счастлив. Одно короткое предложение. Одно короткое предложение в день. Этого будет достаточно. Он снял очки и быстро протер глаза. И почувствовал, что в них стоят слезы. Теперь у него всегда были слезы на глазах. Все думали, что это из-за болезни. Но на самом деле это было не так.

Глаза, гроза, слеза, егоза. Все это вошло в его книгу. Книгу, которую он никак не мог закончить. «Поминки по Финнегану». Название, разумеется, держалось в тайне. Но вчера он открыл его Лючии, когда они плясали джигу, кружась по комнате. Он объяснил ей все про игру слов, многослойность значений слов, двойные двусмысленности. Конечно же она все поняла. И ее ответ был полной противоположностью ответа Норы. Когда много лет назад он рассказывал о том же самом своей жене, она лишь посмотрела на него пустыми глазами и сказала: «Ты и твои слова, Джим». И только. Но Лючия все поняла. А когда он заметил, что эта книга задаст ученым работы лет на триста, она откинула голову и захохотала, не сдерживая злорадства.

Он вдруг ощутил укол гнева. Почему доктор Юнг только и твердит о его, Джима, влиянии на Лючию? Иногда он воображал, как смыкает руки на толстой шее этого невежи и душит его. Почему никто не понимает, как она влияет на него? «Поминки по Финнегану», этот толстый пестрый гобелен, сотканный из слов, эта запутанная сеть языков, были ее книгой. Он не смог бы написать ее без Лючии. Почему все говорили о его гениальности, но никогда – о ее? Он посмотрел в окно и заметил, что снова идет снег. Яркая белизна резала ему глаза. Он поправил очки и пристально вгляделся в нее, так что боль пронзила роговицы. Но что-то остановило его, и он не стал задергивать портьеры. Было что-то в том, как летели эти легкие хлопья, как они парили над землей, а иногда, подчиняясь порыву ветра, легко, словно дети мизинчиком, постукивали о стекло. Как будто снег просил разрешения войти…

Он приоткрыл окно, чуть-чуть, на одну щелочку, и ветер тут же выдохнул крошечную горстку слепленных вместе снежинок ему в лицо. Они осели у него на лбу и в мгновение растаяли. Влага смочила стекла его очков. Он затворил окно и снова посмотрел на снег. Ему показалось, что снежинки пляшут, кружатся, забыв обо всем, в диком прекрасном танце. Лючия! Она пришла! И в этот момент слова хлынули к нему в голову. Он взял мелок и начал писать.

«Этак и так, туда и сюда, на пальчиках ног, на кончиках пальцев они крутятся, вертятся, вьются, вальсируют, ибо они есть ингеллес, кивающие, словно девы, что могут… И они выглядят так мило, сама любовь, освещенная любовью, заарканенные брачной ночью».

На секунду ему показалось, что он не пишет, но танцует со словами. Он сделал паузу, посмотрел в окно. Снег кружился и пел. Он почувствовал, как его захватывает этот водоворот, и закрыл глаза. И перед ним снова предстала она. Она была везде, в каждой снежинке, в каждой ниточке его памяти, в каждом волоконце его тела, в каждом слове его отвратительной книги. Он снова начал писать, и слова сами вылетали из-под мелка, из его пальцев.

«В последний раз в своей маленькой долгой жизни она собрала воедино все мириады ее дрейфующих сознаний в одно… Легкое платье затрепетало. Она ушла. И в реку, что была потоком, упала слеза, единая слеза, самая прелестная из всех слез…»

Какой поток мыслей и слов – это словно наткнуться на золотую жилу, подумал он. Ударить в нее с такой силой, что осколки золотой руды, целые яркие слитки, взлетят в воздух. И как искусно, как ловко и проворно он подхватывал их. Он положил мелок и стал подсчитывать слова, но никак не мог сосредоточиться. То и дело сбивался со счета, путал слова и предложения, однозначные и двухзначные числа. В конце концов он бросил это занятие. Еще одна мысль всплывала на поверхность сознания. Поднималась все выше. Уверенно. Резко. Он почувствовал, что мысль принимает форму и отвердевает, как застывающая глина.

Он застыл. Слова возились на языке, требовали, чтобы их произнесли вслух.

– Она не вылечится, пока я не закончу эту книгу.

Он снял очки, нажал ладонями на глаза. Эти нескончаемые слезы… Остановятся ли они когда-нибудь? Он чихнул и снова надел очки.

– Когда я покину эту темную ночь, она тоже исцелится.

Пространство вокруг искривлялось. Снег стучал в окно.

Он осторожно положил руку на рукопись. Он может вылечить ее! И вылечит! Но только окончив эту проклятую книгу. И он опять взял мелок.

«Я отхожу. Умираю. О горькая кончина! Я ускользну еще до того, как они проснутся. Они никогда не увидят. И не узнают. И не соскучатся. И это старо, и старо есть печально, и старо есть печально и устало, я возвращаюсь к тебе, мой холодный отец, мой холодный безумный отец, мой холодный безумный страшный отец… Мои листья облетели с меня. Все. Но один еще держится, лепится ко мне. Я удержу его. Понесу на себе. Чтобы напоминал о. Лфф! Так мягко это утро наше. Да. Понеси меня, бапа, как на той игрушечной ярмарке…»

Историческая справка

После четырех месяцев, что Лючия провела в санатории в Кюснахте, К. Г. Юнг отказался от лечения, мотивировав это тем, что дальнейший психоанализ возможен, но исход его неясен, и он