Книга Пленники Амальгамы - Владимир Михайлович Шпаков

двух шагах от цели все повисает на волоске! «Мекка…» – всплывает ни к селу ни к городу. Кажется, эту самую «Мекку» трясет, как во время землетрясения, она содрогается от подземных толчков и вот-вот провалится в тартарары…

Я не раз представлял, как Макс выбирается из кокона, в котором пребывал долгие годы. Вылезает, отряхивая остатки хитина, озирает давно забытый мир – неказистый, грязненький, местами загаженный до предела. Да только другого-то не дано! А значит, расправляй обретенные крылышки и лети, пусть на бреющем полете, отринув мечты о полетах под облаками. Но тут выходит некто, говоря: мол, как это – не мечтать про облака?! Летать – так на сверхзвуковых скоростях, вы же Адамы и Евы, ни больше – ни меньше! Ваши гены дадут начало новому человечеству, вы – лучшие! Ты по наивности зажигаешься смелой идеей, мысленно хлопая в ладоши: да-да, так и будет! Ведь некто – особенный, выдающийся, из тех, кто любые сказки делает былью! Поможем ему, подтолкнем процесс, создадим культ, если потребуется; тогда и нас, быть может, отметят, как основателей и родоначальников. А потом понимаешь: это – динамо. Все – как у всех, как всегда и везде. А всякие коллайдеры, из недр которых выйдут Адамы и Евы, – чушь и бред, и, хотя ты уже согласен на синицу в руках, тебе ее не дают, мол, нечего было губу раскатывать!

Ситуацию разрешает марочный коньяк из загашника; хотел подарить Ковачу, но вот – пригодился самому. Выпивка натощак сносит голову, хочется рвать и метать, как Байраму, мстившему за поруганную святыню. Я тоже хочу мстить этому миру, что оскорбляет меня ежечасно, втаптывает в грязь и указывает место, дескать, твой номер – шестнадцатый! Проколоть шину у лимузина? Запустить бутылку в вечно зашторенные окна мастерской? Но все это мелко, пошло и, если разобраться, ужасно. Добив коньяк, швыряю пустую бутылку под дуб и поднимаюсь к себе, чтобы упасть на кровать и провалиться в очередной кошмар…

* * *

Однажды утром, выглянув из окна, вижу белесое покрывало на земле. Еще не снег – иней, но все равно предвестие скорой зимы, изгнавшей отсюда большинство обитателей. Летом во дворе была толчея, все чего-то готовили на открытой кухне, что-то обсуждали, а тут – тишина и пустота. На покрывале виднеются темные точки – это следы Цезаря, что ночью носился по двору; рядом чернеют человечьи ступки, их оставил Борисыч, когда под утро возвращал пса в вольер. Ветви облетевшего дуба тоже покрыты белым, как и подвешенная к суку груша – она так и осталась висеть, хотя Байрама давно увез прилетевший из Ташкента опекун. Почти все уехали, лишь несколько семейств осталось ждать непонятно чего.

Во двор выходит водитель черной машины, что стоит под навесом, смахивает иней со стекол, залезает внутрь, чтобы включить двигатель. Но звука не слышно – виден лишь дымок из выхлопной трубы. Теперь жди толстую тетку в манто, что вскоре усядется в автомобиль и укатит до самого вечера. Куда они уезжают – неизвестно, Катя говорит: в райцентр и еще дальше, в большой город, где есть рестораны, парикмахерские и массажные салоны. Отвыкшая от городской жизни, я не верю, что все это вообще есть, зато вижу, как под вечер лимузин заруливает обратно, и тетка (кажется, по фамилии Глушко) с трудом вываливается наружу. Она пошатывается и до крыльца добирается, опершись на водителя, который затем возвращается, чтобы вытащить из багажника кучу пакетов и контейнеров. Это – для дочери Амалии, что весь день сидит на чипсах, лишь вечером может отвести душу, насладившись ресторанной жратвой. Амалия – великий немой, как называет ее Ольга, с момента приезда та не произнесла ни слова; да и выглядит как натуральная мумия. А кто у нас призван оживлять мумии? Правильно, волшебник Ковач, который и занимается этим с утра до вечера, отодвинув в сторону остальных. Как утверждает Катя, это временно; и Ольга говорит то же самое, но я все равно не нахожу себе места. Да, «дорожные знаки», что окружали меня (долго окружали!), исчезли, будто пыль, какую стряхивают с одежды; и крысы с желтыми глазами куда-то пропали; и Капитан, ненадолго возвратившись, вынужден был с разочарованием собрать пожитки.

– Извини, – сказала во время последнего визита. – Но больше я тебя не намерена терпеть!

– Что ж так? – отозвался этот гад (еще обижаться вздумал!). – Мы с тобой столько времени провели, нам было прикольно вдвоем…

– Ага, прикольно! Ты – ужас, летящий на крыльях ночи, провокатор и злодей! Так что давай, собрал вещички – и на выход!

Тот высказался, мол, фиг бы ты меня без Ковача победила, это его заслуга, но – убрался восвояси, и больше я его не слышала. Что еще исчезло? Зеленый дождевик вместе с радиоактивными дождями, что якобы должны обрушиться на меня и лишить возможности родить Бога. То есть дождей я больше не боюсь; а вот касательно Бога – не могу сказать, что идея разонравилась. Иногда она представляется чушью, детской выдумкой, иногда – очень греет душу. Я ведь отлично помню всех без исключения гадов, попавшихся на жизненном пути, не только Капитана. А Степаныч, желавший увезти в Мухосранск? А ремонтник с цыплячьей шеей, что пытался изнасиловать? А медсестра, что водила меня как собаку, на поводке? Никто не забыт, ничто не забыто, в том числе одноклассники, которые издевались надо мной, и всем нужно воздать по трудам. А как воздать, если я по-прежнему никто и звать никак? Только при поддержке страшного божества, которое сама рожу, сама воспитаю, и он, как Цезарь, что беспрекословно слушает хозяина Ковача, порвет их в клочья!

«Стоп-стоп! – борюсь с подобными мыслями, – Были же на твоем пути нормальные люди, да что там – прекрасные люди! Помнишь Сюзанну? Та ведь не отвернулась от тебя, Штрауса тебе играла и Мусоргского! А арт-терапевт из клиники доктора Карлова? Тоже человечная женщина, какие тут могут быть клочья?!» Но пока человечность не может перевесить мерзость, бездушие и глумление, какие я повидала, – не может, и все!

А главное, я по-прежнему живу в обнимку с Его Величеством Одиночеством. Вокруг меня, как раньше, кокон, и вопреки всем усилиям, в том числе волшебника Ковача, я пока не могу из него выскочить, заключена в него, как полуволк в свой вольер, только хозяина, что выпустил бы на прогулку, – нет. Может, погулять самой? Выбежать во двор, пока там лишь водитель, и закружиться, раскинув руки, по покрытому белым инеем двору?

Только поздно, на пороге Глушко, она направляется к автомобилю. Следом в дверях возникает закутанная