Книга Завещание - Нина Вяха

Того самого русского, которого я умел ненавидеть уже с первого дня моей жизни. Как и большинство в моем роду. Наша ненависть была крепка и непоколебима, безоговорочна и одинакова для всех. И пусть мы не жили в прежнее время, когда наш народ еще не имел свободы. До независимости. Но все вокруг еще помнили, каково это – быть несвободным. Они прекрасно знали, что это значит. И чего мы, те, кто родились в 1920-е, не могли понять, потому что все, что мы знали, мы знали лишь по рассказам старших. Череда деяний предыдущих поколений. Там не было места ни для каких шкал и графиков.

После ускоренной военной подготовки нас по морю доставили в местечко неподалеку от Суомуссалми, вместе с сотнями других парней, оказавшихся в том же положении. Армейская подготовка помимо всего прочего включала в себя умение заряжать и стрелять из ружей, которые мы прозвали «остроухими» – до сих пор не знаю, как они назывались на самом деле. Впрочем, подобные вещи никогда не были мне интересны. Всякие там марки машин и прочее – нет, я не такой как ты, Тату.

Стреляли мы по очереди – на восемь человек приходилось всего три ружья, и при этом не было никакой уверенности, что ружей хватит на всех, когда придет время воевать. Поэтому мы старались преуспеть в другом: учились беззвучно скользить на лыжах, скользить быстро и бесшумно, метать ножи и подбирать русские ружья.

Часть тренировок была посвящена изучению языка жестов, кодовым словам и умению читать карты. Я мечтал попасть в велосипедный батальон, который, однако, в зимнее время в основном передвигался на лыжах. Ведь в юности, пока меня не ранили на войне, я был талантливым велосипедистом. Но я не попал туда, куда хотел. Вместо этого я очутился в пехоте, в шестнадцатом батальоне пехотного полка, в группе, которую позже назовут Тальвельской. Но это, скорее всего, никому ни о чем не говорит, кроме тебя, Воитто, который интересуется подобными вещами.

Анни видела перед собой отца как живого, как он сидел и долгое время, с большим трудом (в этом она была уверена, она видела как, он писал письмо в комитет местного самоуправления, и это было, прямо скажем, настоящий ад, для него и всех кто был рядом, и как он читал все вслух, пока писал) сочинял этот документ, который теперь читала она. Она спрашивала себя, зачем он все это написал? Неужели есть какая-то причина, которая сподвигла его сделать это именно теперь? Неужели он чувствовал, что дни его сочтены? Неужели он ждал смерти, планировал ее?

Как бы то ни было, после трех месяцев подготовки холодной зимой 1939 наш 16-ый пехотный полк отправили в Карелию. Нас разместили по деревушкам вдоль границы, и там, в Соанлахти, я повстречал некую Сири Аамувуори.

Я до сих пор помню товарищей из моего батальона. Мы были всего лишь мальчишками, радостными и свободными, гораздыми на всякие шалости и проказы, много веселились, отпуская шуточки в адрес друг друга, и еще этот прилипчивый жаргон. Да, все это было, пока мы не увидели своими глазами первое сражение и не приняли в нем участие. Пока не столкнулись с ужасами войны, которые меняют человека и раз за разом гасят в нем свет. И все жители так радовались нам и были так благодарны нам за то, что мы пришли. Обходились с нами очень уважительно, я бы даже сказал, по-королевски. Многие шутили о той силе притяжения, которую военная форма оказывает на женщин, но мне было на это наплевать.

Я помню холод. Бывали такие морозы, что казалось, что промерзаешь до костей. И все-таки я сумел к этому привыкнуть.

Но еще я помню, что это было чертовски захватывающе. Помню, что никогда не боялся. Когда перестало хватать продовольствия и начались морозы, когда стало ясно, что многие из нас расстанутся с жизнью даже не в бою, а из-за элементарного голода и холода, я помню, что многим было ужасно не по себе. Кое-кто из моих товарищей даже плакал, не все, но некоторые. Мне же все это казалось таким захватывающим, потому что так отличалось от того, к чему я привык.

Я никогда ничего не боялся. Никогда не оглядывался назад. Моя семья, отец, сестры, они никогда не были для меня важны. Покидая отчий дом, я не знал, что меня ждет, но знал, что, по крайней мере, теперь я свободен.

Один единственный раз я испугался, и произошло это на войне. Было темно. Они стреляли по нам. Чаще всего мы имели над ними преимущество. Наш командующий, суровый вояка, служивший еще в царской армии вместе с Маннергеймом и проходивший подготовку на континенте, водил нас в одно наступление за другим, но в тот раз он был где-то в другом месте, уж не знаю, где именно, его вызвали на какое-то важное стратегическое совещание, и я помню ощущение, словно никого из взрослых в лагере не осталось, одни лишь струхнувшие пацаны по обе стороны от линии фронта, которые, обезумев, стреляли друг в друга.

Я слышал, как свистят в воздухе пули, видел, как подали вокруг меня солдаты. Я понимал, что должен что-то сделать, поэтому надел лыжи и как можно тише углубился в лес. С собой я взял еще двух солдат, долговязого прыщавого парнишку из Оулу и лопоухого из Йоэнсуу; я знал, что они были отменными лыжниками, как и я, и чувствовал, что это может нам понадобиться. И еще я взял мой штык, и мы двинулись вперед, пригибаясь и прячась; я надеялся обойти их и подкрасться к ним сзади, военный маневр, о котором наш командующий говорил нам еще в первые дни войны. Когда у нас еще было время на разговоры.

Короче говоря, мы выиграли эту войну благодаря хитрости и нашим финским лесам. Мне было не страшно, когда мы заскользили прочь, но я испугался, когда мы натолкнулись на одного русского, и я был вынужден заколоть его штыком.

Я смотрел, как его кровь окрасила снег в красный цвет, видел белки его глаз. Они расширились от ужаса, когда он понял, что сейчас произойдет, темное пятно на его штанах, на нем была лишь тоненькая летняя гимнастерка, не такая как у меня, как у всех нас, и потом он с шипением упал на колени. И умер.

Это был первый человек, которого я убил, но не единственный. У него не было при себе ничего ценного, ни серебряного медальона с женским портретом, ничего такого, что могло бы мне пригодиться. Со временем кое-кто из русских солдат получил зимнее обмундирование. Помню одного убитого мною русского, мое удивление и радость, когда я обнаружил, что у него такой же размер обуви, как и у меня, и что его зимние сапоги сшиты еще лучше, чему меня!

Такие вещи здорово поднимали дух во время войны.

Как бы то ни было, нам удалось завершить окружение и атаковать сзади одинокий пулемет, который положил столько наших, и будь мы прокляты, если бы нам не удалось заколоть пулеметчика!

Я ощущал себя настоящим воином, который благодаря этому нехитрому маневру спасает и себя, и своих товарищей. Пулеметчика заколол мой прыщавый приятель и, думаю, это был его первый убитый, потому что потом у него было совершенно белое лицо и его рвало.

С каждым разом становится все легче отбирать жизнь. На самом деле ты к этому привыкаешь. Найдутся те, кто скажут, что привыкнуть к такому невозможно, но по мне, так они просто придуриваются или лгут, а, может, они просто иначе скроены. Другой конституции, нежели я. Я не боюсь смерти. Нечего ее бояться. Она приходит ко всем нам. И в военное, и в мирное время смерть везде нас достанет, как бы ты ни старался от нее убежать. Но мы не можем смириться с тем, что не в наших силах, вот и придумываем всякие умные отговорки. Такие вот дела.