Книга Ключ от всех дверей - Софья Ролдугина

Судьба отчего-то радуется:

— О, проявляете любопытство? Это очень, очень хорошо! Значит, безумие не завладело вами полностью, леди. Мы на Сумеречных путях, Лале, — неожиданно тепло обращается ко мне она. — Чтобы вернуться, вам нужно пройти по этой дороге до конца. Не бойтесь ничего.

Девушка осторожно подбирает юбки, словно готовясь к прыжку.

Мне становится жутко.

— Я останусь здесь… одна? Вы уходите?

Она замирает.

— Да, Лале. Одна, — слова ее полны сочувствия. — Не бойтесь ничего. А мне пора возвращаться к супругу…

— Супругу? — спрашиваю я, чтобы хоть немного оттянуть наступление одиночества. — А кто имеет честь называться супругом самой Судьбы?

Девушка хохочет. В черной пустоте ее смех разлетается серебряной пылью.

— Безумный Шут, кто же еще? — кокетливо прикрывает она губы веером. — Порой влюбленные пары со стороны выглядят весьма странно… Не так ли? — усмехается Судьба… и прыгает с края дорожки.

Ворох бело-синих юбок мелькает в воздухе — и я остаюсь одна.

Есть ли у меня желание вернуться домой? Нет… Но и оставаться здесь я тоже не хочу.

Остается только идти вперед.

Но стоит мне сделать лишь несколько шагов — и тьма подергивается рябью. Из сумрака выплетается туманный сияющий силуэт…

Молодой мужчина сидит на качелях. Он кажется мне знакомым. Кудри светлее льна, дымчато-серые глаза с мечтательной поволокой, резкие скулы… Гитара стонет под прикосновениями тонких, чутких пальцев.

Красиво…

Внезапно он поднимает голову. Пальцы замирают.

— Лале? Что ты здесь делаешь, лисенок? — на его лице — удивление. — Неужели ты все-таки умерла?

И тут я вспоминаю. Только один человек на всем белом свете называл меня лисенком.

— Суэло! Это ведь ты, Аметист? — переспрашиваю взволнованно. Никогда не думала, что буду так счастлива, увидев своего врага.

— Узнала, — улыбается он невероятно обаятельно. Отставляет гитару… и через мгновение я оказываюсь в крепких объятиях, окутанная запахом сирени. — Знаешь, а я умер, — грустно говорит он и тут же смеется: — Это, конечно, скверно, но зато я опять молод. Старик из меня вышел отвратительный — уродливый, склочный и самодовольный.

Его слова странным образом пробивают мою завесу бесчувствия. Впрочем, это талант бардов — пробуждать людские сердца.

И хотя я знаю, что в груди у меня — пустота, что-то начинает рождаться внутри против воли… Нетерпеливое и способное болеть.

— Ты всегда был склочным и самодовольным, — отвечаю, отстраняясь. Хочется, чтобы меня обнимали совсем другие руки… но это невозможно.

— Что есть, то есть, — вздыхает Суэло и отпускает меня. Гитара вновь занимает свое обычное место на колене барда. — Знаешь, лисенок, я раньше тешил себя мыслью, что мне не нужен никто, звал себя эгоистом… Говорил, что песни пишу для себя, а все остальные должны благодарить судьбу за то, что я позволяю их слушать… А здесь есть только мы с моей гитарой — и все. И знаешь, лисенок, мне совсем не хочется петь. По правде говоря, мне совсем ничего не хочется…

— И долго ты здесь? — холодею от ужаса. Неужели мне предстоит то же самое?

— Довольно долго, — он смотрит на меня пристально. — Но время не имеет ровным счетом никакого значения… Я буду здесь до тех пор, пока кто-то там, наверху, извне, не позовет меня. Не ради песен… А просто так — полюбив. Как думаешь, могут живые любить мертвых?

— Не знаю, — качаю я головой. Мне становится жаль Суэло. Каким бы мерзавцем он не был при жизни, подобная участь слишком жестока. — Но твои песни любят многие.

Он сощуривается.

— А ведь ты жива, Лале… Почему же ты здесь, а не с теми, кто любит тебя?

Задумываюсь — но ненадолго.

— По той же причине, что и ты, Суэло. Я была слишком эгоистична в своем горе… и страхе. Считала, что никто не может меня понять… Как самонадеянно!

— Как самонадеянно… — отзывается он эхом и вновь улыбается. Тепло, чего почти не бывало при жизни. — Иди дальше, Лале. В отличие от моего, твой Сумеречный путь короток… Прощай, несносный лисенок…

Его лицо начинает расплываться. И снова плачет гитара…

Делаю шаг, оглядываюсь через плечо.

Суэло сейчас похож на клуб тумана, источающего свет и музыку.

— Иди, лисенок… Извинись за меня перед Шалависой, ладно? И перед другими… кто еще жив…

— Обещаю, — шепчу. Но сияние уже гаснет.

Смаргиваю. Кажется, у меня на глазах слезы. Я плачу? О мерзавце Суэло? Об эгоисте, разбивавшем чужие жизни?

Нет. Об Аметисте, который слишком поздно понял свои ошибки.

— Спасибо за урок, Суэло, старый мой враг, — обращаюсь я серьезно к пустоте и тьме. — Когда-нибудь тебя обязательно полюбят и позовут… Таких, как ты, не забывают… — и тихо: — Прощай.

Иду вперед — долго. Ноги сводит от усталости. Иногда во мраке по краям дороги мелькают лица и фигуры… Но я слишком боюсь разглядывать их и слушать чужие истории. Лишь однажды бросаюсь вперед с отчаянным криком:

— Лило!

И светящийся силуэт замирает. Я не могу различить деталей, но чувствую, ощущаю всей кожей — это он, мой принц.

А Лило грустно улыбается.

— Ты совсем не изменилась, любовь моя. А пора бы. Отпусти меня уже… Я причинил тебе столько боли, столько горя… Зачем тебе помнить?

— Но я люблю тебя!

— Любила, — мягко поправляет он. — Сейчас в тебе говорит память. Отбрось прошлое — иначе твое будущее погибнет. И… прости меня, Лале… Каким же я был глупцом…

Он рассыпается искрами, и я падаю на дорогу в изнеможении. Но вместе с почти привычной болью и горечью, в моей крови растворяется… облегчение?

— Грустишь? Вот дура, — с чувством произносят над ухом. — Ну, я в тебе не сомневалась.

В испуге вскакиваю на ноги. Никого!

— Что вертишься? — интересуются насмешливо. — Не видишь, что ли? А под ноги заглянуть не пробовала?

Голос звучит так, словно говорящая находится за спиной, но там пусто. Приходится присесть и внимательно вглядеться в дорожку. Она присыпана серебристым песком. Стряхиваю его, всматриваюсь в прозрачный хрусталь… и вскрикиваю.

Внутри дороги… женщина в царских одеяниях. Почему? За что с ней так — даже более жестоко, чем с Суэло?

Сердце бьется в груди вполне отчетливо. Даже слишком. И как мне могло показаться, что там пустота!

— Не узнала? — спрашивает насмешливо женщина, заключенная в хрустале. Глаза ее закрыты, губы не двигаются, но у меня нет никаких сомнений в том, что говорит именно она. — А ведь мы, бывало, так с тобой спорили… и ссорились… Загляденье просто.