Книга Рабы на Уранусе. Как мы построили Дом народа - Иоан Поппа

Потом перестрелка стихает. Наши люди хорошо укрыты и не тратят попусту боеприпасы, что показывает нападающим, что они имеют дело с профессионалами.

Какое-то время стоит тишина. Затем начинают лаять пулеметы и автоматы из 57-й таковой дивизии на Шоссе Олтеницы, которые сражаются, возможно, обороняя свое командование. И снова начинается перестрелка между нами и теми, кто ходит вокруг нас кругами и пытается взломать нашу линию обороны то справа, то слева.

Но наша оборонительная система действует, пресекая попытки прорыва по всей линии фронта, и меня охватывает чувство радости и удовлетворения: гляди-ка, без телефонов и связных – мы держимся! Не смотря на «отлучение от оружия», мы все-таки остались воинами! Несмотря на годы мрака и унижения, мы все-таки остались бойцами!

Снова наступает тишина. Сохраняем позиции в напряженном ожидании. Слева от меня слышу голоса и вижу, как подходят два младших офицера.

– Нужны военные в Доме Республики, – говорят мне.

– Откуда вы знаете?

– Друмеза прислал сказать. Сказал, чтобы вы явились на Витан.

– А здесь?

– Мы останемся.

– А, пойду только я один.

– Да. Но и другие тоже.

– Ты слышал, Ленц. Остаешься здесь.

– Остаюсь.

Я передаю оружие и боеприпасы гражданскому из патриотических дружин, еще раз инспектируем с Ленцем оборонительную линию объекта, и я говорю ему:

– Ну, смотри. Думаю, что мы хорошо закреплены в расположении. Постарайтесь не дать себя отсюда выбить.

– Ни в коем случае. К тому же скоро утро. Уже четыре часа. Через два-три часа рассветет.

Прощаюсь с Ленцем и отправляюсь в Витан. Друмеза ждет меня у ворот и говорит:

– Ступай в Дом Республики. Там командир и другие. Иди туда и сражайся там, – мрачно говорит он, – раз уж ты так хочешь быть героем.

На Витане мы много теряем времени на организацию. Голос Друмезы звучит нейтрально. В конце концов он хмуро протягивает мне трехцветную повязку и говорит, чтоб я повязал ее на руку. Снаружи нас ждет машина, в которую мы садимся, нас несколько человек.

Поворачиваю голову, чтобы посмотреть назад. Корпуса мрачны и молчаливы, с погашенными огнями, а за ними светлеет небо и бледнеют звезды.

Сажусь в машину, и шофер заводит мотор. Впервые мы отъезжаем к 1-й Колонии, не подталкиваемые никем в спину и не испытывая гнетущего чувства, что нас ждет новый день труда и рабства, а одержимые горячим желанием дышать воздухом свободы на земле, которая никогда не была свободной, – на «Уранусе».

Шофер поворачивает ключ в гнезде зажигания, и машина заводится. Солдат открывает настежь ворота. Рассветает.

* * *

Дежурства сменяются быстро. Я командир патруля. Ночью Дом Республики освещен, как факел. Моя миссия состоит в том, чтобы патрулировать вокруг него в сопровождении солдат. Так приказал Михаил. Фактически это глупость. По Дому ведется стрельба из многоэтажек на проспекте, погруженных во тьму, а я нахожусь на свету – идеальная мишень, и по мне стреляют. Отвечать я не могу, оружие, которое ношу на плече – это пэпэша, устаревший и неисправный. Это все, что могла предложить мне, офицеру, армия для защиты. И я убежден, что если завтра я уйду на фронт, то все с тем же негодным пэпэша. Потому что это в традиции румынского государства – отправлять на фронт своих военных неэкипированными и без оружия. И все же те, из патриотических дружин, дали нам хорошее оружие, когда надо было защищать теплостанцию.

Таинственные люди, что в многоэтажках на проспекте (кто бы это был?), стреляют по нам, но нас не убивают. Ясно, что они не хотят нас убивать, иначе бы они давно вычистили нас – и меня, и солдат, которые со мной. Это по-злодейски жестокая игра. Два раза я иду к Михаилу и говорю ему, что не имеет никакого смысла нам так подставляться на светлом фоне Дома, и каждый раз он приказывал мне продолжать патрулирование.

И я продолжаю патрулировать в ожидании смерти. Не знаю, кто стреляет из многоэтажек на проспекте, и пули свистят над моими ушами. При каждом шаге, который я делаю, я говорю себе: «Это последний шаг!» Но соблюдаю приказ.

В какой-то момент свет в Доме гаснет, и огромное здание погружается во тьму. Потом свет зажигается снова. И я, выполняя тупой и преступный приказ, продолжаю перемещать в зоне обстрела свое тело, у которого, если оно будет убито, я прошу прощения, потому что это тело было хорошим и выносливым, оно служило мне верой и правдой долгие годы, если болело, то редко, я валял его в грязи в годы военного училища, оно дышало цементной и каменной пылью, я бросал его в шинели на снег, я держал его на дожде и морозе, я давал ему пить дешевый и дрянной алкоголь, я сбросил его с лесов и переломал ему ноги, оно победило все болезни и воскресло к жизни из смерти и каждый раз снова пускалось в путь, страдало, ждало, надеялось. Ночи напролет я не давал ему сна, я заставил его выкуривать тысячи плохих, влажных и горьких сигарет, я кормил его консервами с просроченной годностью, целые годы оно потребляло еду, которая была хуже того табака, что я курил. Но оно никогда не предало меня, моя улыбка осталась прежней, мое костлявое и худое лицо с выпирающими скулами не изменилось, золотистый блеск моих тигровых глаз, который завораживал женщин, не погас. У меня было хорошее тело, тело настоящего мужчины, тело воина. И теперь преступный приказ преступного командира требует от меня, чтобы я выставлял его на свет и чтобы его застрелили. Тяжелое, старое и неисправное оружие оттягивает мне плечо, как будто я несу на нем крест, а земля под моими подошвами кажется мне склоном Голгофы.

Где-то далеко, в промежутках между автоматными очередями, раздается пение колядки. Уже перевалило за полночь. Вереница грузовиков проходит по полукруглой площади позади бетонной ограды. У них флаги, продырявленные посредине, которые развеваются на ночном ветру. Машины полны молодых людей, которые поют, и, доехав до стройки, начинают скандировать: «Чаушеску, марш, долой!/Этот Дом не твой!/Эти строили палаты/Офицеры и солдаты!»

Слушаю их, и чувство боли и горечи пронзает мне душу, как посторонний плач, издаваемый строительными лесами или землею, по которой я ступаю: «Эти строили палаты/Офицеры и солдаты!» – отдаются слова, как постепенно затихающее и исчезающее в ночи эхо.

Сколько уже часов я здесь? Я потерял чувство времени. Кажется, что я оторван от мира и всего, что меня окружает. Больше не стреляют. Там, внизу, впереди меня, вдоль линии ограды, находится отряд защитников – кадры, офицеры и, прежде всего, младшие офицеры. Они залегли в укрытиях для стрельбы, вырытых в земле.

Утренний ветер, холодный, резкий и колючий, развевает полы моей шинели, но я стою прямо под его напором, чувствую, как он с силой толкает меня в грудь, но не может сдвинуть с места. Солдаты тоже застыли неподалеку. Медленно спускаюсь по склону к военным. Вижу, как блестят каски находящихся там, как они поворачивают головы в мою сторону. Молодой военный мастер Кэпэцынэ подходит ко мне и спрашивает меня с любопытством: