Книга Заговорщики. Перед расплатой - Николай Шпанов

Эгон говорил:

— Нашим детям не суждено будет стать честными, мирными тружениками, если мы с вами не вырвем оружия из рук тех, кто снова готовит его к войне, если мы не обезвредим ослепленную жадностью и властолюбием реакцию и мировой милитаризм, уже подсчитывающие барыши от кровавой бойни, в которую они намерены снова ввергнуть мир и нашу несчастную отчизну. Друзья мои, никогда до этих минут я так остро не чувствовал своих обязанностей в отношении будущего. Сегодня, когда я увидел наших детей, пришедших в этот дом, где они должны сформироваться как граждане свободной, трудолюбивой Германии, процветающей в мире и сотрудничестве со всеми народами, сегодня я до конца понял… — Эгон нетерпеливо дотронулся до стягивающего его шею тугого воротничка и повторил: — Да, я до конца понял… — И снова потянул воротничок, словно он душил его.

Зинн пододвинул ему стакан с водой, но Эгон отстранил его.

— Я должен участвовать в смертельной борьбе с врагами мира, с носителями агрессии. Я буду разоблачать, я буду драться, я раскрою всю грязную кухню, которую господа винеры и их заокеанские хозяева скрывают за завесою так называемых мирных усилий. Я напишу не статью, а целую книгу, из которой мир узнает, что такое "фау" и как их снова тайно готовят руками наших братьев–немцев в западных зонах…

— Этого не может быть! — послышалось из зала.

— Не может быть… Это было бы ужасно.

— Именно то и ужасно, что это так! — крикнул Эгон. — Я докажу это с фактами в руках! Я докажу!

Это было сказано с такою железной твердостью, что Зинн с удивлением посмотрел на оратора: куда девалась былая неуверенность этого интеллигента, где мягкость его формулировок, где его колебания?

И тут в напряженную тишину, повисшую над залом, упал спокойный, твердый голос Зинна:

— Но вы должны знать, доктор Шверер: большая борьба связана с большим риском.

— Знаю!

На одно мгновение Эгон потупился, и краска сбежала с его лица.

— Знаю! — твердо повторил он. — Знаю и клянусь, что ничто не остановит меня на пути к правде, которую должен знать мир. Я хотел бы жить во имя счастья наших детей. Стремясь к миру, мы должны объявить войну всему, что может породить нового преступника, способного опять послать на смерть миллионы людей. Война войне и ее поджигателям — вот долг каждого, кто хочет, чтобы их уделом, — Эгон широким жестом обвел стоящих в зале детей, — были мир и счастье равных среди равных! — Его голос звучал ясно, голова была поднята, и глаза сияли радостью.

Ни сам Эгон, ни кто–либо из его слушателей не заметил, как из двери за спиною президиума появился человек и, подойдя к Зинну, положил перед ним листок.

Зинн поднял руку, требуя внимания, но тишина и без того была такой острой, что слышно было, как звякает о стекло обручальное кольцо Эгона на руке, которою он машинально касался стакана.

Зинн встал.

— Дорогие сограждане… на заводах "ИГ Фарбениндустри" в Людвигсгафене, расположенном, как известно, в западных зонах оккупации нашей страны, сегодня произошел новый взрыв огромной силы. Взрыв разрушил корпуса, где, как выяснилось, готовилось взрывчатое вещество для реактивных снарядов "фау". Под обломками разрушенных зданий погибло несколько сотен немцев, тысячи ранены.

Эгон на минуту закрыл глаза рукой. Потом спустился с кафедры и уверенно пошел навстречу Зинну.

Несколькими днями позже Зинн не спеша, как терпеливый учитель, отвечал на вопросы Эгона. Сначала Эгон задавал вопросы смущенно, несколько стыдясь того, что вот он, уже такой немолодой и, казалось бы, образованный человек, и вдруг должен сознаваться, что не может разобраться в вещах, которые, вероятно, ясны каждому рядовому члену коммунистической партии. Но Зинн с первых же слов разбил это смущение.

— Не думайте, пожалуйста, что каждый член партии — философ или хотя бы непременно вполне зрелый марксист, до конца усвоивший всю глубину ее программы. Ленин совершенно ясно указывал, что членом партии считается тот, кто признает программу и устав партии, платит членские взносы и работает в одной из ее организаций. Это очень четкая формулировка, и когда кое–кто стал толковать ее так, будто коммунист тот, кто усвоил программу, Сталин, великий продолжатель дела Ленина, еще раз разъяснил, что если бы наша партия встала на эту неверную позицию, то в ней пришлось бы оставить только теоретически подготовленных марксистов, ученых людей, интеллигентов.

Эгон вздохнул с облегчением:

— А мне было стыдно признаться, что я кое–чего не усвоил.

— Кое–чего?.. — Зинн добродушно рассмеялся. — А не думается ли вам, товарищ Шверер, что вы еще очень многого не усвоили?

— Может быть…

— Но это исправимая беда. Вы преодолеете ее, если хорошенько поработаете над литературой и посидите в одном из наших кружков.

Эгон не заметил, как пролетело время. То, что говорил Зинн, было не только просто и понятно, но и увлекательно, интересно. Эгон все больше убеждался, что отнюдь не поздно и в его годы сделать тот поворот, который он сделал. Да, сегодня он мог сказать с полной уверенностью: путь от признания к усвоению он пройдет. И на этом пути он обретет окончательную уверенность в правоте, которой не мог почерпнуть в своих прежних блужданиях.

На прощанье он сказал:

— Самое важное для меня теперь — успеть сделать для окончательной победы то, что я еще могу сделать.

— Исход нашей битвы с капитализмом предрешен историей, — ответил Зинн. — Вопрос во времени, когда будет повалено это сгнившее дерево.

— А сколько вреда еще могут принести его гнилые ростки! Когда я думаю хотя бы о нашей немецкой военщине или об американцах, с такой цинической откровенностью повторяющих ее азбуку…

— Скажите лучше: "ее ошибки"!

— Пусть так, но и ошибки милитаристов пахнут кровью. Я почти с ужасом думаю о том, что делает сейчас генерал Шверер и другие. Что, если им все же удастся еще раз затеять то, что они затевали уже дважды?!

— Во–первых, это им не удастся, — со спокойной уверенностью произнес Зинн, — а во–вторых, если вы проследите исторический путь германского империализма, то поймете, на что обречен его новейший выученик, последователь и кредитор — империализм американский. Современный германский империализм начал свою "блестящую карьеру" звонкими, но довольно легкими победами над прогнившей двуединой монархией Габсбургов и над шатавшейся империей бесталанного тезки Наполеона. Седан — начало этого пути. Карликовая Австрия Дольфуса, взорванная изнутри Чехословакия Гахи, разложившаяся бековская Польша и снова Франция, на этот раз Франция откровенных предателей — Петэна, Вейгана, Лаваля, и, наконец, дешево доставшиеся "победителю" Дюнкерк и развалины Ковентри — вот конец пути. Таков порочный круг. За его пределами, при столкновении германского империализма и его "военной доктрины" с подлинно научным, единственно научным пониманием проблем войны с марксистским пониманием, какое дал Сталин, — колосс германской военной машины превратился в кучу железного лома. Он рухнул вместе со всеми теориями всяких "кригов", со всею кровавой идеологией, восходящей к Клаузевицу и всосанной немцами вместе с философией Ницше, со всем этим вредным, античеловеческим, антинародным хламом, который германский милитаризм нес на своих знаменах. Он рухнул и не поднимется, кто бы и как бы ни пытался его возродить…