Книга Белые лодьи - Владимир Афиногенов

— Как конь-скороход в этой верёвке заплетается, так заплетись сердце Живаны в сердце Лагира, и пусть эти путы не разрубит меч обоюдоостр, не распутает копье калёное, не разобьёт булава тяжёлая…

А Живана достала из заветного ларя прабабушкину панёву, шитую золотой и серебряной нитью, в которую прыгали и Млава, и мама, и протянула вдовушке. Та этот наряд, носимый только замужними женщинами, стала держать обеими руками и упрашивать Живану:

— Вскочи, белая лебёдушка, вскочи!

А невеста не стала бегать по лавкам, как нужно было бы, и приговаривать: «Хочу — вскочу, хочу — не вскочу» (в зависимости от того, люб ли ей жених или не люб), а сразу прыгнула в панёву, вдовушка тут же затянула на ней пояс, и обе расхохотались.

С громким смехом и выбежали на улицу. А им навстречу — бабушка Млава.

— Что это с вами? — спросила настороженно.

— Бабушка, я в панёву прыгнула! — радостно сообщила внучка.

— А чему же так веселиться-то?!

— Чего ты всё, бабка Млава, ворчишь-надрываешься? — укорила её молодая вдова.

— А и впрямь, — сникла старая женщина. — Пусть женятся, любятся, внучат мне рожают… Ну, идите в баню. Идите. Да смотри, Живана, не разбивай кочергой горящие головешки!

Существовало такое поверье: если невеста в предсвадебной бане станет разбивать головешки, то её всю жизнь будет поколачивать муж.

Готовили свадьбу всем миром. В этот день Вышата разрешил находиться на вымоле и жёнам корабельщиков. Они жарили, парили, мужики составили в ряд на берегу Почайны столы дубовые. Самые близкие люди в куту[146] поочерёдно обряжали молодых. Сначала жениха — Доброслав опоясал Лагира нарядным, с жемчугами, поясом, а Дубыня возложил на его голову венок из полевых цветов. Потом надевала на невесту молодая вдовушка, ставшая хорошей её подругой, свадебные белые одежды и также венчала прелестную головку.

Молодых вывели к гостям, и возглас восхищения вырвался у всех собравшихся за столами.

Пили, ели и пели песни до самого восхода молодого месяца… Изок или липень-июнь, начиналось время цветения липы…

Через два дня один лишь Марко, ночью вышедший отправить нужду, видел двух человек — мужчину и женщину, которые на берегу Почайны при свете месяца отрубили петуху голову и зарыли её в землю. Петух ли, курица ли — иной бы при таком свете и не смог определить, но Марко знал, что именно петуху отрубили голову… Дед Светлан говорил: когда закладывают новую избу, то такое проделывают тайно, ночью… И на месте зарытой петушиной головы будет её передний угол.

Марко улыбнулся: он знал теперь, кто были эти двое…

Да, это действительно были Лагир и Живана. Но ни одно в срубе бревно не удалось заложить алану. Со Старокиевской горы вскоре затрубили, сзывая воинов в поход, громкие трубы.

У каждой избы стали распахиваться двери, и старший из семьи шёл в клеть, выводил лошадь, женщины с причитаниями выносили седло, конскую сбрую, оружие того, кто должен идти на Византию. И вот на пороге появляется он, русский ратник, окружённый детьми или племяшами; сын или брат, молодой дядя, а то и — бери выше — крепкий дед, вроде Светлана, идёт, успокаивая плачущих баб, говоря походя:

— Чего загодя хороните?… Наше дело благочестивое. Мы не умирать идём, а побеждать! Будем крепко мстить за кровь невинно убиенных братьев наших…

И какая-нибудь бабёнка из мизинного сословия вдруг, ожесточившись, что её оставляют одну с целым выводком, скажет:

— Помилуй, Микула, да какие же они тебе братья?! Купчины они, да ещё княжеские…

— Дура ты! — плюнет с досады мужик. — Волос у тебя длинен, да ум короток.

И пойдёт русский ратник на смерть твёрдым шагом, не думая о погибели, лишь перед битвой вспомнив своих деток малых да жену бестолковую…

Нет, такие, как богатый Изид, в поход не пойдут, да его никто и не позовёт: сарацин, чужеродец. Или Фарра — единственный иудей во всём Киеве, пробравшийся сюда невесть как и открывший меняльную лавку с позволения Дира… Небескорыстно, конечно!

Пойдут Микулы, Святославы, Ратиборы, Светланы, Селяне, Никиты, Доброславы, Дубыни, Ерусланы…

А вот на тощей кобылёнке по Копырёву концу тащится в гору к княжескому двору смерд, сам, как и его бедная лошадка, такой же тощий. Позванивает рваной кольчужкой (и эту-то сосед — дед старый — подарил!), а под ней чешется спина от ударов плетьми, к которым его присудил сам киевский князь Дир.

Вышата семейных корабельщиков или у кого есть мать и отец распустил по домам попрощаться. На дворе неименитого купца, куда была взята на постой семья деда Светлана, в котле варилась волога[147]. «Ешь вологу в походную дорогу, — говорили русы. — И всегда сыт будешь и счастье добудешь». В кипящее варево бросали корни ревеня и тирлича и верили в то, что, похлебав его, человек не утонет, не забоится злого человека и духа и не возьмёт его ни стрела, ни копье…

Котёл был огромен — ещё бы! Уходили в поход с этого двора много мужиков: Светлан, его сын Никита и пять дюжих сынов купеческих, да ещё два работника.

За тыном, привязанные к врытым в землю столбам, нетерпеливо били копытами сытые кони под хазарскими, с высокими луками, сёдлами, добытыми бравыми молодцами в битвах.

Когда волога сварилась, все уселись за крепко сколоченный, стоящий тут же, во дворе, стол, молча отобедали. Потом хозяйка дома, мать пяти сыновей, принесла из сеней заострённую с одного конца и заговорённую палочку, посреди двора очертила ею круг и велела каждому, наряженному в поход, поочерёдно войти в него. Первым переступил священную черту дед Светлан. Хозяйка сказала:

— Вошёл сюда Человек, а Смерть не моги, чума не моги, злой дух не моги!..

И это было говорено женщиной-матерью девять раз — по числу ратников.

А потом уже бабушка Анея сделала заговор на вражеское оружие. И в эти минуты в тысячах киевских дворах последовали такие же заговоры.

«Завязываю я, мать-женщина, по пяти узлов на луках и всяком ратном оружии всякого стрельца немирного, неверного. Вы, узлы, заградите стрельцам все пути и дороги, опутайте все луки, повяжите все ратные оружия; и стрелы бы вражеские до сынов, братьев, мужьёв не долетали, все ратные оружия их не побивали. В моих узлах сила могучая, сила могучая змеиная сокрыта — от змея страшного, что прилетел с великого моря.

Да не убоишься стрелы, летящей в день!..»

И потекли со всех сторон к теремному княжескому двору, а вернее, к жертвенному огню людские толпы, заскрипели телеги, запряжённые лошадьми и волами и груженные ратными доспехами и съестными припасами — бочками с квасом, хлебами, солониной, вяленой рыбой, мешками с зерном гречихи и пшена (о хмельном и слово молвить нельзя).

За подводами шагали женщины, старухи, старики, дети, матери с грудными младенцами на руках, бежали мальчишки, чему-то радуясь и что- то крича друг другу.