Книга Полет орлицы - Дмитрий Агалаков

Уже лето стояло в разгаре, но, к удивлению своих капитанов, не раз проливавших кровь за Париж, и всего двора, Карл Седьмой Валуа не торопился въезжать в занятую еще в апреле Артюром де Ришмоном столицу. Кажется, странно, именно Иль-де-Франс — первая вотчина их короля. Но нет. Сидя в неприступном Шиноне, Карл Валуа с ненавистью, презрением и страхом думал о Париже, который принес ему столько бед и унижений! Ведь он должен был с гордо поднятой головой явиться к тем, кто признал его незаконнорожденным и отдал его корону беспощадному завоевателю Генриху Пятому, а потом и его сыну — малолетнему сопляку Генриху Шестому. Если бы Карл Валуа был непомерно тщеславен, как тот же Генрих Пятый, или на худший случай — Филипп Бургундский, он давно бы помчался в столицу, чтобы в колонне верных ему рыцарей, вооруженных до зубов, испепеляющим взором оглядывать бледные лица парижан. Кто из вас, подлецы, выкрикивал: «Да здравствует Англия!»? Кто с яростью призывал: «Долой ублюдка Карла!»? Всех выведу на чистую воду! Никого не пожалею. Но не тут-то было. Другим человеком родился на белый свет Карл Валуа. Нерешительным, боязливым, сомневающимся в себе. Страшившимся темноты и мостов над водой. Не любившим, вопреки всем законам своего времени и сословия, оружия. Не участвовавшим в турнирах. Даже не пристрастившимся к охоте. Человеком, которому ровным счетом ни до чего не было дела. Если бы он родился во времена древней Эллады, то не стал бы он, как прочие греки, строить корабли, отправляться в далекие земли и совершать подвиги. Так и прожил бы где-нибудь на берегу моря, глядя в синюю даль, не заметил бы, как поседел и состарился, и там же бы умер. Насколько легче было прятаться в замках благословенной Луары, читать книги и пировать! А еще — быть страстно влюбленным в юную фрейлину жены — совсем девочку Агнесс Сорель, воспламенявшую его, как мальчишку! А ведь Карлу недавно исполнилось тридцать три года. Это был возраст, значимый для каждого христианина.

И тут вновь — Жанна. Он повторял это имя до оскомины на зубах! Дева Франции! Его сестра, которую он так и не сумел полюбить по-братски. Была бы она скромной принцессой, которую воспитали в деревне, а затем привезли в Шинон, чтобы она вкусила всех прелестей придворной жизни, как ей положено по крови, тогда бы другое дело. Он привязался бы к ней, при встрече нежно целовал ее в лоб, а потом отдал бы за какого-нибудь герцога или графа. Но как полюбить Афину Палладу, которая глядит с презреньем на всякого труса? Да что там труса — на всех, кто не умеет, подобно Зевсу, метать молнии налево и направо. В его воображении Жанна возникала точно из огненного столба, в тех же сверкающих доспехах, и шагала ему навстречу, гордо смахивая с брони обрывки докучного огня. Нет, он не забыл ее речей в Сюлли-сюр-Луар шесть лет назад: «Как вы могли отдать Компьен бургундцам? Его жители считали и считают, что они принадлежат французской короне! — даже если так не считаете вы, Ваше Величество! Они выгнали де Клермона, намеревавшегося продать их, и теперь укрепляют город». «Но ведь это — бунт!» — в ярости возразил он тогда. «Да, бунт! — воскликнула она. — Бунт против несправедливости и предательства». Она назвала его предателем, глядя ему в глаза. И даже не с глазу на глаз, но при Марии, своей королеве и его, Карла Валуа, жене. И его спальничий де Сёр, как пить дать, за дверью слышал это. Не являлась бы она принцессой и его сестрой — бросил бы он ее в каземат и сгноил бы там. Велик был его гнев в те минуты! А взгляд Жанны тогда же точно говорил: возьмите меч и убейте меня, если я не права! Что же вам мешает — жалкие остатки совести, которые еще теплятся в вашей скупой душе?!

Нет, не совести — трусости. А лучше сказать — осторожности.

Тех слов, брошенных ему в гневе в замке Ла Тремуя, он не забыл. Короли такого не забывают! И никогда не простил их Жанне. И знал уже точно — не простит до могилы!

Только что в своих покоях он занимался любовью с юной Агнесс — девочкой с очень взрослыми глазами и кожей нежной, как лепесток белой розы. Такой податливой, ароматной, манящей. Желающей услужить ему — душой, сердцем, прекрасным телом. Но вот она ушла, и вновь одно-единственное имя вернулось к нему: «Жанна». Как бы ему хотелось, чтобы она вышла замуж в своей Лотарингии или Люксембурге за местного сеньора, осела бы там, стала хозяйкой замка и забыла о нем, ее короле. Но вместо этого она шлет ему письмо за письмом и просит принять ее. Она хочет обнять его колени! Для чего? Чтобы стать придворной дамой? Куда там! Чтобы снова служить любимой ей Франции! Снова воевать и упрекать его в нерешительности. Вот уж спасибо! О ее удесятеренной ненависти к англичанам можно только догадываться…

Он лежал на кровати — целом ристалище, под балдахином, все еще полный любовной истомы, прикрывшись парчовым покрывалом. Здесь все еще полнилось ароматами его маленькой Агнесс! И теплый ветер летней ночи, гулявший по долинам Луары, иногда втекал в его опочивальню и все приводил в легкое движение. Редко бывавший счастливым, Карл Валуа размышлял так: Потон де Ксентрай выполнил его поручение. Теперь вся Европа знает, что он не оставил в беде свою сестру, вызволил ее из плена. Но он не обязан приближать ее ко двору. Для папы римского и святой католической церкви Жанны Девы более нет. Она сгорела на костре в Руане. А он, король Франции, должен прислушиваться к голосу Церкви Христовой. Поэтому Жанна-беглянка должна знать свое место. Аминь!

8

А в Кёльне для Жанны дела развивались плохо, за исключением того, что она получила обещанные доспехи, и впрямь — роскошные, которые лучшие кузницы выковали-таки по приказу старого графа Варнербурга.

Дело было в том, что Жанна, не умевшая укрощать свой нрав, попала в эпицентр церковной борьбы двух влиятельных священников за епископское место в Трире. Авторитет Девы Франции, о «новом рождении» которой уже трубили во все рога по всей Священной Римской империи и чему она ровным счетом не противилась, был выше всяких похвал. Ведь она говорила с Царем Небесным, победила англичан, избежала костра и чудесным образом спаслась из плена! А значит, Господь любит ее! Партия графов Варнербургских решила этим воспользоваться — и было бы странно, поступи она иначе. По просьбе графа Ульриха, друга семьи Варнербургов и политика до мозга костей, Жанна публично высказались в защиту их кандидатуры. За первым выступлением последовали и другие.

Этими днями в графский дворец пришло послание. Жанну вызывал к себе главный инквизитор города Майнца Генрих Кальтизерен, отец из ордена доминиканцев, приехавший по делам в Кёльн.

В сопровождении охраны Робера де Варнербурга Жанна, одевшись в богатое женское платье, подаренное ей графом, навестила отца-доминиканца в одном из домов архиепископа Кёльнского, где он остановился.

— Что вы себе позволяете, Дама Жанна? — вопросил пожилой и высохший, точно щепка, инквизитор в черной сутане. Он отложил бумаги, с которыми возился за столом, как пить дать — доносами, и воззрился на гостью. — Мало того, что церковь во главе с понтификом определили вашу вину, так вы еще осмеливаетесь лезть в дела церкви! — Из-под седеющих бровей, густых и низких, он смотрел так, точно жалил.

Несомненно, от такого взгляда у людей стыли сердца — подобные святые отцы сотнями отправляют людей на костер!