Книга Рыцари моря - Сергей Михайлович Зайцев

Как-то, слоняясь без дела по Аренсбургу, Морталис забрел в кузню Райнера Шмидта, от которого и узнал о некоем Иоханнесе Ультимусе, являвшемся к нему некоторое время назад; по описанию внешности и по намерению пробираться в Москву датчанин догадался, что Ультимус – не кто иной, как сам Месяц. Это было невероятно, но в это так хотелось верить, что не могло быть и места никаким сомнениям. Нежданная новость вызвала в Морталисе столь бурную радость, что Шмидт даже испугался – не сболтнул ли он чего лишнего человеку, к которому, пожалуй, следовало бы сперва внимательнее присмотреться. Датчанин же принялся действовать. Сначала он расстался с поднадоевшими ему свиньями и оставил каморку дровосека в наскучившем Епископском замке, затем он откопал клади ночью притащил его к Шмидту – вдвоем они трудились в кузне три дня, на утро же четвертого дня Морталис надел на себя кольчугу, сделанную из всех тех серебряных монет, которые в совокупности и своей и составляли клад; таким образом хитрый датчанин намеревался незаметно для посторонних глаз доставить деньги туда, куда ему было необходимо. А нужно ему было в Нарву, к меркатору Кемлянину, и затем в Москву.

Расплатившись с кузнецом, Морталис отправился в путь. Ходить по Ливонии в те дни было сущим кошмаром, ибо с осадой Ревеля Арцымагнусом все здесь пришло в движение, в подозрение, в грабеж и злодейство Кто видел тогдашнюю Ливонию, тот был уверен, что конец света не за горами. Конные разъезды россиян и немцев, летучие отряды поляков и литвы, местные жители, разоренные и обозленные, ищущие спасения в бегстве, – ливы, эсты, ижорцы, земгалы, а с ними и шведские переселенцы, и датские колонисты; насилие, плач и крики, надрыв – вот что в те дни представляла собой Ливония, некогда цветущая и богатейшая страна…

Из Нарвы, где ученый Морталис завел кое-какие дела и где он оставил Кемлянину свою необыкновенную кольчугу, он спешно отправился в Москву; выехал он на колесах, а приехал уже на полозьях. Приехать-то приехал!… Но Москва, оказалось, град велик – велик и чуден. И человека в нем было разыскать – дело непростое… да еще, чтобы беды не накликать, имени его не назови – ищи безымянного. Царь, говорили, просто лют – народ свой тысячами губит; на Москве же было не протолкнуться, толпами народ кружил по улицам. Или праздник какой-то был православный!…

Так, Морталис, прибившись к одной толпе, стал глядеть туда, куда все глядели, и увидел катящийся по улице возок. Из того возка людям показывали колдуна, пойманного в Смоленске, и стращали этим колдуном народ. Люди шарахались от возка и крестились, были и такие, что плевались, а некоторые бабы и девицы глядели в возок с сожалением и приязнью, поскольку колдун, пропащая душа, был обликом пригож и глазами разумен, не бесноват и вел себя тихо, не скакал в возке, как подобает колдунам, и не кричал проклятия, и не скалился, и не исходил пеной, и не дразнил народ голым задом. Если бы всадники, сопровождающие возок, не возвещали, что везут колдуна, никто бы и не подумал, что человек этот колдун, потому что с лицом его, чистым и открытым, и с такими глазами – ясными и глядящими твердо, невозможно таить на людей зло. Также и Морталис не поверил, ибо узнал, кого везут. Но поверил датчанин в другое, в то, что российский царь изверг и к тому же слеп, если людей, крепящих его державу, выставляет колдунами на посмешище и презрение. Так подумав, Морталис, однако, дерзнул к монаршему извергу, к державному слепцу явиться с челобитьем…

И поехал. На первой же заставе по пути к Александровской слободе опричники остановили Морталиса и потребовали от него опасной грамоты. Грамоты не было. Здесь же, на заставе, датчанина три дня держали под стражей, потом приехали опричники чином повыше и занялись дознанием – кто и зачем?.. Тут и придумал датчанин прикинуться гонцом от Карстена Роде, наказного капитана российского каперского флота. От Кемлянина Морталис знал, что флота этого более не существует, – действия каперов были столь успешны, что вызвали опасения датского короля; улучив момент, он заключил под стражу капитана-датчанина, а корабли отобрал в казну. Произошло это два месяца назад, и, конечно же, Иоанну сие было хорошо известно. Но главное – что Морталис имел повод; он говорил с опричниками смело и даже дерзко. Те верили и не верили ему, но отвезли в слободу и представили Мал юте Скуратову. Тот недолго говорил с Морталисом, глазом только посверлил и, на удивление, дозволил допустить к государю после молитвы.

Тут уже и возликовал прекраснодушный Морталис и составил у себя в голове убедительную речь, а потом и другую, и третью. Но молитва царская все не кончалась. Дни побежали за днями, прошла неделя, другая; Морталис сидел безвыходно в большой избе, в которой проживали опричники, и все более убеждался, сколь набожен русский царь.

Наконец настал такой день, когда Иоанн соизволил принять Морталиса. Перед тем опричники сказали датчанину: «Тебе повезло, иноземец! Государь примет тебя в добром расположении духа. Ночью сложил Иоанн стихиру, и на заутрени сам исполнил ее со своею станицей[46]– и через то остался премного доволен.

Царь был не стар, как ожидал увидеть Морталис; он был сух и подвижен, был цепок глазами, был желчен, выглядел утомленным – это, должно быть, сказывались его постоянные ночные бдения, – но с каждым, кого он принимал в тот день, он говорил с вниманием Ужасного же в российском государе ничего не было Иоанн беседовал с Морталисом в течение получаса, и за это короткое время ученый датчанин сумел разглядеть в царе прекрасного теолога и философа, человека с крепкой памятью, способной удерживать обширные цитаты, со знанием языков и с удивительной осведомленностью о происходящем, как вблизи него, так и во всем свете. И еще Морталис приметил одну черту, которую, впрочем, царь и не скрывал, – не любил Иоанн, когда ему возражали, – предчувствуя из хода разговора несогласие в чем-нибудь, он замолкал, как будто затаивался, и весь подбирался, словно рысь, готовящаяся спрыгнуть с ветвей на плечи путнику. Датчанин вовремя понял, что диспутировать с Иоанном можно было лишь в присутствии плахи, поэтому в разговоре с государем подбирал слова тщательно. И всякий раз, когда царь вышеупомянутым образом затаивался, а пальцы его становились похожими на когти хищного зверя, Морталис изображал великое удовольствие от чести видеть и слышать сего монарха, напускал на себя угодную мягкость и простосердечие и говорил много добрых слов о подвигах российских каперов во славу государя и отечества, и оттого обаял Иоанна и стал ему приятен; в конце концов хитрый датчанин сумел тронуть сердце жестокого великодержавца повествованием о непростой судьбе боярского сына Месяца. Так, одними лишь понятливостью и обхождением, чуть-чуть подсвеченными сиянием учености, Морталис вытянул из тирана, нагнавшего страху на полмира, помилование для Месяца.

Оставив дом на попечение Марфы и ссудив ее для того средствами, Месяц и Морталис отправились в Торжок. Но уже не суждено было встретиться отцу и сыну. Опросив множество людей, дознались наконец, что действительно старик Месяц содержался некоторое время под стражей в башне вместе с пленными ливонскими немцами. Но год назад, когда Иоанн со своим опричным войском шел на Новгород, заглянул государь и в Торжок и вырезал здесь мимоходом тьму народа, а заодно порубил и всех узников, что были здесь в двух башнях, – немцев, а в другой башне – крымских татар; вместе же с пленными и опальный россиянин попал под меч. Господи Боже!… Да если б один этот старик! Детишек и баб резали без счету. Христиане-нехристи! Русский Ирод и слуги его не в одном Торжке прокляты тысячу раз… Месяцу показали то место, где были зарыты все убиенные, дабы человек мог пролить слезу над прахом отца.