Книга Ухищрения и вожделения - Филлис Дороти Джеймс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Неожиданно Паско обнаружил, что все еще держит в руке кружку, и, наклонив голову, принялся отхлебывать кофе огромными, звучными глотками, как человек, которого мучит жажда. Осушив кружку, он поставил ее на пол и отер рот ладонью.
— Вечер был очень теплый, — продолжал он. — Днем прошел дождь, новый месяц только народился. Странно, как четко все помнится. Мы шли по гальке, прямо над линией прибоя. И тут вдруг появилась Хилари Робартс, она шла сквозь пену прибоя, брызги летели во все стороны. На ней были только трусики от бикини, и она остановилась так, с волос струилась вода, и вся она сверкала в странном сиянии, которое излучает море в звездные ночи. Потом она медленно двинулась по берегу нам навстречу. Кажется, мы стояли там, как загипнотизированные. Она еще раньше разожгла небольшой костер из сушняка, прямо на гальке, и мы все трое пошли к этому костру. Она подобрала свое полотенце, но так в него и не завернулась. Она была… Ну, она выглядела просто потрясающе: капельки воды блестели на коже, и этот ее медальон, что она носила на груди, в самой ложбинке… Я понимаю, это звучит смешно и, как бы это сказать, старомодно, но она похожа была на какую-то богиню, вышедшую из волн морских. На меня она никакого внимания не обращала, только на Тоби и смотрела. И говорит: «Рада вас видеть, Тоби. Почему бы вам не зайти ко мне домой — поесть и чего-нибудь выпить?» Такие слова обыкновенные. Вроде и безвредные совсем. Но они только звучали безвредно. Я думаю, он не мог устоять перед ней. Думаю, и я бы не смог. Во всяком случае, в тот момент. И я четко понимал, к чему она ведет. Она тоже знала, что делает. Она просила его сделать выбор. На моей стороне — ноль, потеря работы, личные неурядицы, может быть, даже позор. А на ее стороне — благополучие, успех в работе, уважение начальства и коллег. И любовь. Я думаю, она предлагала ему свою любовь. Я знал, что произойдет у нее дома, если он пойдет с ней. И он тоже знал это. Но пошел. Он мне даже спокойной ночи не пожелал. А она бросила полотенце на плечо, повернулась к нам спиной и пошла к дому не оборачиваясь, будто не сомневалась, что он последует за ней. Он и последовал. А через два дня, в пятницу, двенадцатого августа, он покончил с собой. Я не знаю, что она ему сказала. Никто теперь не узнает. Но после встречи с ней, мне кажется, он больше уже не мог терпеть. Дело не в том, чем она ему пригрозила, если вообще пригрозила. А только, если б не эта встреча с ней на берегу, он был бы сейчас жив. Это она его убила.
— А во время расследования это не вышло наружу?
— Нет. Не вышло. Не было оснований. Меня в качестве свидетеля не вызывали. Все было сделано по-тихому. Алекс Мэар очень старался, чтобы резонанс был не очень широк. Да вы, наверное, и сами заметили: когда что-нибудь серьезное происходит на атомных станциях, резонанс широким редко бывает. Все они там эксперты, научились концы в воду прятать.
— А почему вы мне об этом рассказываете?
— Хочу быть уверен, что Рикардсу следует об этом сказать. Но я думаю, что на самом-то деле мне просто надо было с кем-то поделиться. Не совсем понимаю, почему я выбрал именно вас. Извините.
Честным, хоть и не очень любезным ответом было бы: «Вы выбрали меня в надежде, что я сам передам все это Рикардсу и тем избавлю вас от ответственности». Вместо этого Дэлглиш сказал:
— Вы, разумеется, понимаете, что Рикардсу эту информацию следует сообщить непременно.
— Непременно? Мне хотелось бы знать это наверняка. Думаю, такие опасения всегда возникают, когда приходится иметь дело с полицией. Как это может быть использовано? А вдруг это не так поймут? А не может ли это подставить кого-то, кто на самом деле совершенно невиновен? Я думаю, вам необходимо быть уверенным в компетентности полиции, иначе вы не смогли бы там работать. Но мы-то другие, мы знаем, что могут быть ошибки, что неприятности выпадают на долю невиновных, а виновные уходят от преследования и что полицейские не всегда так уж честны и принципиальны, какими хотят казаться. Я не прошу вас, чтобы вы за меня ему это все рассказали, я не настолько инфантилен. Только я и вправду не вижу, какое это имеет отношение к делу. Их обоих уже нет на свете. Не понимаю, каким образом то, что я расскажу Рикардсу об этой встрече, может помочь ему поймать убийцу мисс Робартс. И это не вернет к жизни ни одного из них.
Дэлглиш налил Паско еще кофе. Потом ответил:
— Это несомненно имеет отношение к делу. Вы предполагаете, что Хилари Робартс шантажировала Гледхилла, чтобы заставить его продолжать работу. Если она могла поступить так с ним, она могла поступить точно так же и с кем-то еще. Все, что касается мисс Робартс, имеет отношение к ее смерти. И не очень-то беспокойтесь из-за невиновных подозреваемых. Я не собираюсь делать вид, что невиновные ни в коем случае не могут пострадать при расследовании дела об убийстве. Разумеется, бывает и так. Никто из тех, кого хоть самую малость коснулось убийство, не может выйти из этого целым и невредимым. Но главный инспектор Рикардс не дурак, и человек он честный. Он будет использовать только ту информацию, которая имеет отношение к расследованию. Но именно он должен решать, что к делу относится, а что — нет.
— Думаю, это именно то, что я и хотел от вас услышать. Ладно. Я все ему расскажу.
Паско быстро допил кофе, словно вдруг заторопился прочь, и, коротко попрощавшись, оседлал свой велосипед. Он поехал вниз по дороге, навстречу ветру, яростно крутя педали и низко пригнувшись к рулю. Дэлглиш задумчиво прошел в кухню с двумя кружками в руках. Картина, созданная словами Нийла Паско, — Хилари Робартс, поднимающаяся из волн морских, словно сверкающая богиня, — была замечательно яркой. Только одна деталь была недостоверна. Паско говорил о медальоне в ложбинке на обнаженной груди Хилари. А Дэлглиш помнил, как Мэар произнес, глядя на мертвое тело у его ног: «Этот медальон у нее на шее… Я ей подарил его в день рождения, двадцать девятого августа». В среду, десятого августа, Хилари не могла надеть этот медальон. Паско несомненно видел Хилари Робартс выходившей из воды с медальоном на обнаженной груди. Только это не могло быть десятого августа.
Джонатан решил дождаться субботы и тогда уже отправиться в Лондон, чтобы продолжить свое расследование. Мать вряд ли станет задавать ему слишком много вопросов по поводу субботней поездки в Музей науки. А если он возьмет отгул на день, она наверняка станет выспрашивать у него, куда он едет и зачем. Однако он счел, что благоразумнее будет и в самом деле провести полчасика в музее, прежде чем отправиться на Понт-стрит; поэтому перед нужным ему домом он очутился лишь после трех часов дня. Один факт выяснился сразу же и сам собой: никто из живущих в этом здании, да еще имеющий экономку, никак не мог быть человеком бедным. Здание это, из кирпича и тесаного камня, с колоннами по обе стороны сверкающей полировкой черной двери, с узорным, бутылочного цвета стеклом в двух окнах нижнего этажа, располагалось посреди квартала столь же импозантных, викторианского стиля домов. Дверь была открыта, и Джонатан мог видеть квадратный холл, выложенный черными и белыми мраморными плитами, нижнюю часть вычурной, чугунного литья балюстрады, ограждающей ступени лестницы, и золоченую клетку лифта. Справа от двери стояла конторка портье, а за ней — дежурный в униформе. Вовсе не желая, чтобы его видели здесь шатающимся без дела, Джонатан быстро прошел мимо, обдумывая, что предпринять дальше.
