Книга Доказательство силы - Серьёзный Сэм

похоже, идиоты. Если нам предстоят ещё более страшные испытания, то вы все сдохнете.

– Не, ну ты чё, – замахал руками Бульбулятор. – На Вельзепупа обиделся? Да не обижайся, он полный придурок… был. Хорошо, что ты его грохнул, за него никто мстить не будет, не бойся!

Фейспалм. Я медленно вдохнул и выдохнул.

А затем направил Железного Феликса на ночного визитёра:

– В общем так, придурок. Ты исчезнешь из палаты до того, как я досчитаю до трёх. Или превратишься в ледышку.

– Да подожди…

– Раз!

– Мы же не поговорили…

– Два!

– Да ну тебя! – Бульбулятор взмахнул сотканным из теней плащом и превратился в летучую мышь, которая вылетела в открытое для проветривания окно.

– Три! – крикнул я ровно в тот момент, когда мышь проходила оконный проём.

Мне показалось, или вампир-балабол ускорился при счёте «три»?

Расслаблено улыбнувшись, я завалился на кровать.

Настроение стало отличным.

Я закрыл глаза, устало откинувшись на подушку, и погрузился в глубокий здоровый сон без всяких тревог.

Половинка Луны робко выглянула из-за облаков, наполнив комнату мягким серебряным светом, словно пытаясь заключить в свои мягкие убаюкивающие объятья спящего в палате пациента.

Эпилог

До сегодняшнего дня я не задумывался над вопросом, зачем люди устраивают похороны. Действительно, зачем?

Может быть, всё дело в робкой надежде на то, что закопка бренного тела в землю или его сожжение как-то поможет душе попасть в лучший мир?

А может, это дань уважения умершему? Нельзя же просто отправить тело на переработку, в этом есть какое-то глубокое неуважение к человеческому достоинству.

Однако, сегодня я нашёл другой ответ.

Умершим всё равно, хоронят их или нет. Похороны устраивают для живущих. Для тех, кто остался, кто выжил, кто продолжает.

Похороны – это извинение живых перед мёртвыми. Прости, что ты погиб, а я остался жить. Я буду помнить тебя и даже навещать могилку.

Способ выразить свои сожаления.

Попытка загладить чувство вины.

Вот что такое похороны.

– Простите меня, – прошептал я.

Я находился на уютной лесной полянке за городом.

Её когда-то давно показал мне покойный дедушка. Заядлый грибник, он облазил все окрестные леса и нашёл это по-настоящему заповедное место. И показал мне вместе с ориентирами, которые я запомнил на всю жизнь.

На заросшей цветами и травой поляне росли два прекрасных дерева – каждый на своей половинке пространства. Прекрасный густой и яркий клён и изящный устремлённый к небесам ясень.

Под клёном я закопал Валю. Осенью его листья примут красно-рыжий окрас – почти в цвет её волос.

Лерочку я погрузил в землю под ясенем. Это дерево было воздушным и лёгким, устремлённым к небесам. В чём-то оно походило на мою одноклассницу.

Лучшего выбора быть не могло.

Для каждой головы я прикупил резные деревянные шкатулки, которые выступили в качестве импровизированных гробиков. Постаравшись, я выкопал ямки достаточно глубокие, чтобы дикие звери не смогли достать до них – где-то я читал, что это очень важно, если хоронить в дикой природе.

Отложив лопату и другие садовые инструменты, я уселся на траву, наблюдая две только что закопанные маленькие могилки.

Затем, устало поднявшись, я обложил миниатюрные могильные холмики сорванными тут же полевыми цветами.

Вот и всё, я исполнил свой последний долг.

Совершенно неожиданно моё зрение помутнилось. Вражеская атака? Я провёл рукой по глазам – мокро. Недоумённо потёр глаза другой – и снова ощущение влажности.

А потом я понял, что плачу.

Слёзы ручейками пробивались через возведённый мной в последние восемь жесточайший эмоциональный барьер, а вместе с ними защищавшую мою психику плотину пробили эмоции. А потом на меня накатило что-то тёмное и страшное.

Нет, не вражеская атака.

Что-то вырывалось из моей души.

Я упал прямо на траву в диких судорогах и корчах. Кажется, я кричал. Слёзы лились из моих глаз нескончаемым потоком. Меня корёжило, выгибало, сминало.

Cознание словно зажило отдельной жизнью. События последних дней мелькали у меня перед глазами, то последовательно, то хаотично.

Трупы, кровь, смерть, страх и опасность – всё то, что я сознательно или бессознательно отодвигал за границы своего разума, сейчас ворвалось в меня единым разрушительным ураганом.

Любовь, грусть, печаль, отчаяние, смех, тревога, сожаление, раскаяние, симпатия и многие другие эмоции проходили сквозь меня вместе с недавними воспоминаниями о кровавых схватках.

Лица людей, которых я убил. Их пустые, рыбьи глаза, вдруг налившиеся жизнью и с укором вопрошающие что-то у меня. Зачем ты убил нас? Зачем?

Мне было плохо, очень плохо.

Я не знаю, сколько я лежал, в корчах, в муках, в непередаваемом отчаянии. Кажется, я бредил, кажется, я лихорадил. Что-то происходило в моём организме, что странное и страшное. Меня бросало то в жар, то в холод, руки и ноги дрожали.

Реальность причудливо перемешалась с моим память и воображением. Я видел дриаду и собаку-игрока Шарика, совокупляющихся в окружении трупов, играющих в шахматы Воланда и деда Казимира, растерянные, недоумённые глаза новобранцев-оборотней, убитых на базе спецназа, и многих-многих других.

Видения причудливо перемешивались и чередовались.

Я видел Лерочку и её парня Валеру, которые глупо хихикая, приглашают меня в гости отведать жаренных пауков.

Видел родителей, стоящих на броневике с красным знаменем.

Видел Элион и Топку, которые обеспокоенно пощупав мой лоб, куда-то меня потащили.

Я почувствовал, что улетаю. Непередаваемое чувство расставания буквально пронзило меня, и я начал терять ощущение тела, всё глубже погружаясь в иллюзорный бредовый мир, наполненный убитыми мною врагами и смертельной опасностью.

В момент секундного прояснения я понял, что просто схожу с ума, и если ничего не предпринять, то всю оставшуюся жизнь я проведу в жёлтом доме, одетый в смирительную рубашку.

С трудом, путая реальность и воображение, преодолевая чудовищный делирий, я призвал Железного Феликса. И мне стало немного легче – потому что надёжная тяжесть револьвера была несомненно реальна. Я уцепился за него, как за якорь, и почувствовал успокаивающие волны поддержки.

Так я и лежал в полубреду, уцепившись двумя руками в оружие, ставшее внезапно барьером на пути нарастающего во мне безумия.

Я не знаю, сколько валялся, переживая внезапный приступ то ли сумасшествия, то ли чего-то ещё, но когда очнулся, то находился на той же поляне. Вокруг царила ночная темнота, но её время было на исходе – с востока ночь подпирал зарождающийся рассвет.

Сознание было кристально чистым, а мысли – свежими. Может быть, я уже сошёл с ума и теперь смотрю мультики внутри своей черепушки? Где-то я слышал,