Книга Гарем Ивана Грозного - Елена Арсеньева

И тут его словно бы что-то толкнуло – необъяснимое. Похожебыло, птица больно, коротко клюнула в сердце. В исподней рубахе, босой, пошел ктой лавке, тяжело опустил на нее руки – и какие-то мгновения тупо, бессмысленноохлопывал тулуп, сложенный так, что в полутьме вполне напоминал скорчившегосячеловека. Только тулуп! А Федька-то где?

И снова налетела та же бесшумная птица, снова клюнула…Торопливо, забыв о портянках, насунул сапоги, прихватил кожушок, выскочил.

Замер на крыльце. Где сын?! И тут же на миг отлегло отсердца, когда увидал смутную фигуру, бредущую по сырой, росистой, жемчужнобелеющей траве.

Федька тащился, как пьяный, заплетая ногу об ногу. Увидалотца, только подойдя к нему вплотную, вскрикнул от неожиданности, рухнул наколени, громко ударившись о дощатую ступеньку.

– Тятенька…

Голос был тонкий, мальчишеский, детский. Закинутое лицобелело неразличимо, глаза зажмурены, зиял только темный провал мучительнооскаленного рта.

– Тятенька! Я… Господи!

Алексей Данилович испуганно схватил сына за плечи. В минутытревоги вспыхивала, поднималась со дна души вся извечная любовь к нему, страхзверя за свое детище.

– Что с тобой? Напали? Поранили? Где?

И впрямь показалось, что Федька ранен и даже кровью истек,настолько он был бледен.

– Не повинен я, – все тем же детским, жалобным голосишкомпроблеял Федор. – Я и не сделал-то ничего, не успел. Нажал посильнее, чтоб непротивилась, она и задохлась. А у меня сразу вся охота пропала…

Алексей Данилович шатнулся и, чтобы не упасть, оперся наплечи сына. Однако Федька был ненадежной опорою, и они вдруг громко, шумно,тяжело повалились оба с крыльца, словно упившиеся в кабаке, которые не могутвзойти в родимый дом.

Прикосновение студеной, щедро выпавшей вечерней росыотрезвило обоих.

– Кого? – хрипло спрашивал Алексей Данилович, шаркая рукамипо росе и обтирая влажными ладонями лоб. – Кого ты трогал?

Федька молчал, сопел.

– Монашку? Ну, говори, сволочь! – Басманов, вдруг разъярясь,хлестнул сына наотмашь по лицу. – Говори!

Федя еще посопел, потом сказал глухо, с усилием:

– Ее…

– Которую? Говори, мать твою! Ту девку спелую, что на столподавала?

– Чего? А, нет. Ее, говорю же.

– Кого ее-то?! – хриплым шепотом выкрикнул Алексей Даниловичи вдруг замер с открытым ртом, потому что птица-понимание прилетела в третийраз и в третий раз клюнула в сердце.

«Неужто Юлианию?! Неужто?..»

– Не, тятенька, ты не бойсь, никто меня не видал, – хитропробормотал Федор. – Я как пришел, как стал за дверкою, как заломал ее, так ипотом ушел – на курячьих лапках.[77] Соседка ее воротилась, но и она ничего неслышала, спать легла.

– Что ж ты и соседку заодно не заломал? – со смертельнойтоской пошутил Басманов, но Федька скорчил рожу, особенно жуткую в этомневерном ночном полусвете:

– На хрен она мне, старуха? Да и ты же знаешь, тятенька, мнемного баб не надобно, в кои-то веки одна, ради всякой пакости…

– Заткнись, Христа ради! – простонал Басманов, усаживаясь натраве и роняя голову в колени.

Вот о чем он сейчас мечтал, так это чтоб Федька во векивеков оставался тем же распутником-мужеложцем, каким был в юные года, доженитьбы. Знающие люди сказывали, что иные содомиты на всю жизнь остаютсяпривержены только своему греху, но бывали среди них и такие, кто с равнымудовольствием отведывал и баб. У Федьки охота к женскому полу просыпаласькрайне редко, с женой елся чуть не из-под палки, и кто мог угадать, что в немвдруг взыграет буйство при виде не юной уже монашенки, не отличавшейся нистатью, ни дородством… разве что неземной красотой, но сроду не замечал АлексейДанилович в сыне тяги к неземной-то красе, ему чем хуже оторва, тем вроде былучше. Однако ни в чем, выходит, никогда нельзя быть уверенным заранее, а чтодо молодости или старости, то Юлиания ведь была ровесницей Федьки, а он все ещесчитал себя балованным мальчонкою. Господи!..

Федька вдруг громко, сладко зевнул рядом, и АлексейДанилович едва удержался, чтобы не запечатать кулаком этот его разинутый,ненасытный рот. Неужто он не понимает, что содеял? Готов завалиться спать, дажене думая, какая кара теперь ожидает его? Государь не убрал с глаз долой своепозорище – младшего Басманова, не зарыл его по пустячному поводу живьем в землютолько из любви к Басманову-старшему, верному товарищу всех этих долгих,многотрудных лет. Но всякая любовь и всякое товарищество имеют свой предел, идаже подумать страшно, что сделает Иван Васильевич с Басмановыми, загубившимиженщину, которую он тайно любил столько лет, на которой, может быть, собиралсяжениться.

«Царица! – с отупляющим, детским ужасом подумал АлексейДанилович. – Он, может, с царицей будущей спознался и убил ее! Измена, изменаэто. На кол – самое малое… небось, на ломти настругают».

На кол не хотелось, быть настругану на ломти – тоже. Страх,выбивший из головы Басманова все путевые мысли, постепенно вернул и способностьсоображать.

Мало толку сокрушаться о разбитом кувшине – надо что-тосделать, чтобы избегнуть царского гнева.

Среди множества бестолково закопошившихся мыслей была дажеодна о незамедлительном бегстве – в Польшу, в Ливонию, к тому же Курбскому. Неодни только сановные бояре получали прельстительные письма из Литвы – опричныекнязья тоже, и Висковатый Иван Михайлович, и Афоня Вяземский, и Фуников-Курцев,дьяк Василий Степанов, Семен Яковлев, Иван Воронцов и другие некоторые. Всеони, разумеется, тотчас снесли опасные послания государю, как птички в клювикечервячков ненасытному птенцу, поспешили отречься от возможных соблазнов, хотя,по мнению Алексея Даниловича, доводы Сигизмунда-Августа были слишком серьезны,чтоб на них не поддаться или хотя бы не задуматься о них. Царь-де все крепчеприбирает власть в стране к своим рукам, и опричные люди, прежде мечтавшиестать новыми удельными князьями, видят, как тают их надежды в дальней,невозможной дали. Такое впечатление, что Грозный вознамерился сделатьсяодним-единственным правителем и владетелем, а остальные, что бояре, что новыедворяне, будут при нем не более чем мальчиками на побегушках. А вот польскаяшляхта живет совсем иначе, каждый у себя в вотчине полный господин, без оглядкина столицу, в Польше-то круль своих жалует и милует, с каждым их словомсчитается, сейм для совета сбирает…